Плевенские редуты - Борис Изюмский

Турецкая артиллерия с возвышенности за мостом открыла огонь по русской оборонительной линии. Там сразу взвилась в небо белая сигнальная ракета, зарокотали тревожно барабаны.

Ариф ехал с саблей наголо впереди турецкой цепи. Лайковая перчатка облегала его ладонь.

Турки продвигались со склоненными штыками, без единого выстрела, все убыстряя шаг. Пули и шрапнель вырывали из их рядов сотни солдат, но они, смыкая строй, продолжали наступление. Казалось, полз, оставляя позади себя кровавый след, зловещий удав.

Сидя на подаренном султаном рыжем жеребце, Осман пропускал войска перед своим знаменем: тонкий месяц, обнадеживая, плыл в зеленом небе над строчкой из Корана: «Во имя Аллаха, милостивого и щедрого».

За цепями солдат следовали орудия. Они останавливались через каждые сто шагов, чтобы сделать лишь один выстрел и немедля догнать пехоту. Это стремительное движение вперед продолжалось не менее часа.

Ворвавшись с криком «алла!» в ложементы Симбирского гренадерского полка, низамы Арифа изрубили, закололи артиллеристов, захватив восемь девятифунтовых орудий, тут же начали из них стрельбу и кинулись ломать вторую линию, в тысяче шагов от первой. За несколько минут здесь погибло три русских батальона, остальные начали отходить к Копанной могиле. Теперь оставалось протаранить третью линию и — вырвались из капкана!

…В помощь генералу Ганецкому Тотлебен перебросил войска Скобелева, предпринявшие контратаку. Врукопашную ринулись и спешившиеся казаки Афанасьева. Суходолов, хищно оскалив зубы, то пускал в ход приклад, то рубил шашкой. Казалось, рука слилась с клинком, была его продолжением. Дукмасов обезоружил и пленил майора в лайковых перчатках.

После легкого ранения возвратившийся в строй Егор Епифанов вместе с другими выковыривал турок из траншей штыком. Скоро пехотинцы отбили орудия и на штыках вынесли неприятеля из люнетов — длинных канав, загнутых с двух концов.

Не выдержав напора, низамы отхлынули к Плевне. Их начала расстреливать батарея Бекасова. По флангам турок ударили Астраханский и Фанагорийский полки.

Возле Витовского моста возникла страшная давка и паника. Две тысячи беженцев, уже переправившиеся на другой берег Вита, теперь в этой сутолоке были прижаты к реке. Чей-то конь, свалившись с моста, барахтался на крепких артиллерийских выносах. Люди и обозы подрывались на минах, тонули. Сливались крики, стоны, проклятия, рыдания. Со страшным грохотом рвались боеприпасы в турецком обозе.

Халчев пытался выбраться из свалки, но в обезумевшей толпе разорвался снаряд, осколок проломил Вылко висок, а воздушная волна бросила его труп к самому берегу Вита.

…Сраженный пулей, пал жеребец Османа, другая пуля угодила муширу в левую икру.

— Мушир убит! — обезумелый вой пронесся по рядам турок.

— Мушир убит!

На мосту и правее его паника все возрастала. Переплелись оглобли, оси обозов, перевернутые арбы загромождали путь отхода. Отчаянно ржали кони с перебитыми ногами. У каменного моста обломились перила, и вниз полетели орудия, пробивая лед, исчезали под ним. Снова и снова оглушительно рвались снаряды в обозе, падая в реку, шипели.

Раненый Осман полулежал на деревянной скамейке в шоссейной караулке — белой мазанке под черепичной крышей. Понуро толпилось в маленькой комнатке несколько его генералов и адъютантов. Молча плакал белокурый Адыль-паша. Он стоял в стороне, скрестив руки на груди, мрачно глядя перед собой невидящими глазами, и слезы текли по его грязноватым, в светлом пушку, щекам. Вероятно, оплакивал и свою судьбу.

Сизый табачный дым клубился под самым потолком. На полу валялись рассыпанные патроны, измятая музыкальная труба.

Темный сюртук с расшитыми галуном рукавами, фетровая феска цвета сургуча подчеркивали бледность спокойного лица Османа. Губы его плотно сжаты. На плечи наброшено пальто-сак. Изогнутая наградная сабля прислонена к скамье.

Личный врач мушира, пожилой Хасиб-бей, с лицом, изборожденным глубокими морщинами, осторожно сняв сапог с ноги Османа, озабоченно осмотрел рану, стоя на колене.

Вылив из высокого кувшина воду в медный таз, Хасиб-бей достал из белого металлического ящичка ланцет и бинты.

— Возможна ампутация, — мрачно пробормотал он.

— Если это произойдет, — тихо, но твердо сказал Осман, — я покончу с собой. Только воров лишают рук и ног.

Миновав переднюю комнату с лежащими на полу ранеными, в караулку вошел седовласый генерал Ганецкий, в темной зимней шинели и папахе с алым верхом. Представился и пожал руку Осману:

— Вы блестяще атаковали! Но дальнейшее сопротивление бессмысленно… Наши войска вошли в город с востока… Прикажите сложить оружие.

Осман ответил не сразу, лицо его под пропитавшейся порохом феской было печально.

— Дни не одинаковы. Один солнечен, другой черен, — наконец произнес он по-французски и тяжко вздохнул: — Так хочет Аллах… Кизмет…[46]

Мушир задумался, словно забыв, что рядом с ним генерал-победитель. Тиски сжались. И уйти некуда. Что предопределено — не переделаешь.

Ганецкий сел на широкую скамью рядом с маршалом, терпеливо ждал, понимая состояние командующего.

Осман очнулся, с трудом поднял руку, подзывая круглолицего молодого генерала, совсем не похожего на турка, что-то кратко, повелительно приказал ему:

— Иди, Адыль…

Паша почтительно и скорбно поклонился, прикоснувшись пальцами к своим губам, лбу и груди, вышел из караулки.

Осман резким движением протянул руку к золотой сабле с ножнами, усеянными драгоценными камнями, поглядел на нее задумчиво, словно прощаясь. Передавая оружие Ганецкому, сказал:

— Мне кажется, я сделал все, что мог…

— Я не вправе принять у вас оружие… Вы отдадите его государю….

Маршал помолчал. Тихо попросил:

— Прошу оставить моим офицерам имущество и коней.

— Это будет сделано в уважение их мужества и храбрости, — ответил Ганецкий и вышел.

В дверях он повстречал Скобелева. Михаил Дмитриевич подошел к Осману и назвал себя. В глазах мушира вспыхнул огонек любопытства. Так вот каков этот «белый шайтан»! Он представлял его много старше.

— Как военный я завидую вам, — серьезно сказал Скобелев, — вы имели случай оказать своему отечеству важную услугу, задержав нас на пять месяцев под Плевной.

Осману подали его коляску, запряженную парой бледно-буланых лошадей. На кучерском месте сидел турок с короткой красной шеей. Ординарцы на руках перенесли мушира в коляску, рядом устроился врач, и они двинулись к Плевне. Впереди покачивались папахи с красным верхом — ехал Афанасьев с десятком казаков, позади — корнет князь Дадешкелиани из лейб-гвардейского полка. Русские офицеры, встречавшие коляску на Гривицком шоссе, брали под козырек.

…Адыль-паша взошел на пригорок у моста. Холодное, багровое солнце отражалось в Вите. Адыль через силу закричал сдавленным тоскливым голосом:

— Мушир приказал сложить оружие! Атеш-кес![47]

И первым бросил на мерзлую землю ятаган с рукояткой из слоновой кости, револьвер с золотой насечкой. Турки начали снимать оружие и с силой, ожесточением, будто проклиная и эту минуту, и себя, бросать его на землю. Остервенело выковыривали патроны из нагрудных патронташей.

Всюду возникали горы ружей — длинноствольных и короткоствольных, с ореховыми ложами, прикладами, изукрашенными перламутром, кораллами, бирюзой.

Неразряженные ружья от ударов о землю стреляли. Слышался бессильный лязг падающего железа.

Сквозь сизый пороховой дым Алексей Суходолов увидел белый флаг над курганом у моста.

И еще другой — с красным полумесяцем: его нес через мост огромный турок, кричал: «Яваш, яваш!». Умолкли пушки и ружья. Затрубили отбой. Значит, пала Плевна, наконец-то пала!

В тот день, когда Халчев вел Русова улицей, держа его на мушке револьвера, Фаврикодоров успел уйти из дома Пенчо, незадолго до прихода солдат Османа. Пенчо потащили неведомо куда, и он исчез, наверное, убили. А Константин Николаевич поселился в подвале у знакомого и проверенного болгарина Киркова. Фаврикодоров старался на улице не показываться, чувствуя, что с часу на час в Плевну войдут свои.

И вот — свершилось!

Счастливый, помолодевший, шел Константин Николаевич главной улицей Плевны, все еще неся на голове лоток с рахат-лукумом. Глаза его лучились от радости, губы сами расплывались в улыбке.

Навстречу ему то и дело попадались русские солдаты, слышалась русская речь, по которой Фаврикодоров так истосковался.

Провезли в коляске плененного Османа, и во всаднике, едущем впереди коляски, Фаврикодоров узнал того казачьего есаула, что летом ворвался ненадолго в город, до вступления в него Осман-паши.