Иерусалим - Денис Соболев

Мне стало ужасно стыдно; и все же подспудно чувство неловкости смешивалось с растущим напором смеха. Все неожиданно прояснилось; очевидно, обнаружив, что я его настойчиво преследую, тот, кого я мысленно назвал человеком в шляпе, отчаянно испугался. И если его первые зигзаги, по всей вероятности, объяснялись желанием проверить, действительно ли я следую за ним или просто гуляю, уже чуть позже растущая паника подсказала ему, что таинственного ночного преследователя не следует приводить к своему дому, а его зигзаги, повороты и петли объяснялись тщетным стремлением избавиться от преследования. Не было ничего странного в том, что в городе, лишенном уличной преступности, подобное объяснение не пришло мне в голову сразу, но если предположить, что мой несчастный преследуемый был наделен небольшой склонностью к паранойе, подобное развитие событий оказывалось крайне вероятным. Да и его лицо, которое я на долю секунды увидел в свете улицы Пророков, свидетельствовало о том же. В любом случае это было единственное разумное объяснение всего произошедшего, и еще раз посмотрев на часы и с ужасом подумав о том, что скажет Анюта, я вернулся в темноту низких двухэтажных домов, к глухим каменным стенам и редким светящимся окнам, с некоторой неуверенностью вспоминая дорогу назад к машине.

Впрочем, это был маленький квартал, и потеряться в нем было невозможно; в крайнем случае, я мог ошибиться переулком, и мне бы пришлось возвращаться. Подул ветер, заскрипели крыши, зашелестели кроны деревьев; мимо меня опять заскользили темные каменные фасады, низкие окна, ступеньки, закрытые двери. Впереди мелькнули два силуэта, потом исчезли; я мысленно рассмеялся и ускорил шаг. Но неожиданно усталость последних недель взяла свое; мне стало казаться, что я окружен тенями домов, смыкающимися при каждом моем шаге; они заглядывали в лицо и пытались прикоснуться ко мне. Темные пятна между домов превратились в неясные человеческие фигуры, а редкие силуэты деревьев пришли в движение; почти всюду я чувствовал молчаливое и настороженное присутствие, хотя в большинстве случаев и не смог бы объяснить, что именно стало источником этого чувства. Но мне не было плохо, и не было ощущения страха или тошноты. Темнота — нет, не расступилась, но как-то побелела, вылиняла, и на сером фоне ночи мне показалось, что темный и спящий город невидимо бодрствует; он населен звуками и тенями, лицами, которые я никогда не увижу и которые невозможно рассмотреть, пристрастными к живым и одновременно равнодушными к их страстям, ссорам, желаниям и обидам; в шелесте ветра, в скрипах, в дальнем шуме машин, в моих собственных шагах мне стали мерещиться голоса, лай собак, блеянье коз. Я остановился, сел на низкие разбитые каменные ступени; на мгновение закрыв глаза, я неожиданно вспомнил, как тогда, в детстве, тот старик назвал Сашу «Азаэлем», и мне показалось, что чья-то рука легла мне на плечо. Я вздрогнул и отдернулся, но вокруг никого не было; за спиной холодела стена, и город подступал ко мне своими настойчивыми сухими тенями. Я медленно встал и в полубеспамятстве вернулся к машине; долго не включал зажигание. Этот город был всюду, и, только подъезжая к дому, я по-настоящему испугался за себя.

В течение нескольких дней я обдумывал то, что со мною произошло в тот вечер; поначалу я даже собирался пойти к психологу, но потом все же передумал. Это не было галлюцинацией в полном смысле этого слова, болезненным видением, которое могло бы сделать желательным или даже необходимым врачебное вмешательство. Собственно говоря, ничего особенно страшного и не произошло: ночные тени и шумы города переплелись с моим воображением, и эта смесь, наложившись на переутомление и многодневное недосыпание, меня неожиданно испугала; возможно, дополнительным фактором, обострившим ситуацию, были мои размышления об этом нелепом повторяющемся лошадином сне; в любом случае, подобное нервное истощение, которое наступает на том или ином этапе в жизни почти каждого человека, еще не было причиной для паники. И все же это был, как говорится, звоночек: мне следовало изменить режим дня, заниматься спортом, больше отдыхать и больше бывать дома. Я порадовался, хотя и ретроактивно, тому, что в выходные мы все-таки выбрались на природу; если в субботу мне иногда и становилось скучно от разговоров Анютиных сослуживцев, то теперь я сообразил, что если бы я просидел все выходные у компьютера, последующий нервный срыв мог бы оказаться гораздо более серьезным, и он вряд ли бы ограничился приступом усталости и загадочными шумами. В любом случае это еще раз подтвердило то, насколько разумными являлись многие Анины идеи.

Дополнительным материалом для размышлений стал разговор с Изабеллой Борисовной, которая приходила к нам три или четыре раза в неделю повозиться с Иланкой и отпустить Анюту в город, в магазины или в гости к подругам. Обычно она уходила еще до моего прихода, но на этот раз я, избавившись от всех накопившихся рабочих долгов и исполняя принятое решение, пришел даже чуть раньше обычного, да и Аня задержалась, и мы оказались с тещей один на один. Впрочем, название «теща» ей не очень подходило: от тещи из анекдотов в ней не было почти ничего, хотя и не могу сказать, что меня она очень любила; но, с другой стороны, я же женился не на ней, а на Анюте. Аня позвонила и сказала, что задерживается в каньоне[143], и после некоторых колебаний мы сели обедать без нее.

— Кстати, Леночка только что приехала из Швейцарии, — сказала Изабелла Борисовна. — Вы же знаете, что у нее старшая дочь замужем за швейцарцем?

Леночкой называлась ее бывшая соседка по дому, где несколько лет назад они снимали квартиру, с которой Изабелла Борисовна до сих пор иногда перезванивалась.

— Она тогда ужасно радовалась, что Ирочка уехала в Швейцарию, все-таки цивилизованная европейская страна и не будет так страшно за детей. Да и после Москвы это все-таки более подходящее место.

— Ну и как ей теперь? — спросил я, так и не успев окончательно решить, про кого я спрашиваю: про «Ирочку» или про «Леночку».

— Они там живут в маленьком городке рядом с Альпами, — сказала Изабелла Борисовна. — Швейцарцы, конечно, ужасно, жутко богатые; то, что они оставляют около мусорных ящиков, у нас могли бы продавать в магазинах. Там можно обставить квартиру роскошной мебелью, просто собирая ее по улицам.

Я помнил подобные разговоры про «там» еще в России и если и удивился, то только их неизменности.

— Но, с другой стороны, Леночка говорит, что нормальному человеку там очень тяжело. Они ужасно скупые; пока Ирочка не работала, все родственники ее мужа разговаривали с ней сквозь зубы. Она думала, что едет туда для того, чтобы стать хорошей женой и хорошей матерью, а им были нужны только деньги; и только когда она наконец-то устроилась на работу, к ней стали относиться по-другому.

— Но может быть дело не в деньгах, — предположил я осторожно.

— А в чем же, — ответила Изабелла Борисовна с заметным и искренним удивлением, — и это при том, что она получила совершенно грошовую зарплату, чуть больше чем полставки, пятую или шестую часть зарплаты ее мужа, минус деньги на детский сад. И ради таких денег они готовы разрушить нормальную семейную жизнь.

— Ну, то, что я слышал от тех европейцев, которые у нас бывают, — сказал я осторожно, — это то, что они считают, что у женщины должно быть тоже какое-то дело; иначе она будет просто содержанкой.

— Да нет же, — сказала Изабелла Борисовна, без тени раздражения и с ощутимым упорством продолжая толкать разговор к какой-то ей одной видимой точке, — я же тебе сказала, она за ним официально замужем. Что же касается дела, как ты говоришь, то быть хорошей женой и хорошей матерью — это и есть настоящее дело женщины. Но возможно ты и прав, и там все действительно пропитано феминизмом, а наши женщины — слишком настоящие женщины, чтобы во всем этом жить. Они просто не ценят то, что наши женщины могли бы им дать.

Я решил, что не буду спорить дальше, и пошел наливать воду в чайник.

— Я думаю, — продолжила Изабелла Борисовна, когда я вернулся, — что мужчины просто пользуются феминизмом, когда им это удобно. Удобно не платить в кафе, удобно не уступать место в автобусе, удобно гнать на работу жену с маленьким ребенком. То, что настоящий мужчина должен в первую очередь содержать семью и обеспечивать ей достойную жизнь — наглухо забыто. Но ты, к счастью, не феминист — по крайней мере в этом Анечке очень повезло. Ведь тебе же не придет в голову отправить ее работать, пока Иланочка не подрастет?

«Ага, — подумал я, — кажется приплыли».

— Н-ну, мы это еще всерьез не обсуждали.

— А что ты про это думаешь?

— Да ничего, — сказал я, — будет день — будут песни.

Мне не хотелось ничего ей обещать; слишком часто я утешал себя тем, что когда Иланка хоть немного подрастет, Аня пойдет работать и это решит значительную часть наших проблем.