Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть II. Превращение - Александр Фурман

Выслушивая огненные проповеди о Человеческом Призвании и Судьбе, Фурман поневоле стал внимательнее относиться к тому, как Боря живет. (Первое время его очень угнетало, что после таких разговоров они оба почти без всякого перехода превращаются в прежних, не слишком дружных соседей по детской, но в ответ на его жалобы и упреки Боря лишь насмешливо корчил рожи и говорил: «У-тю-тю, деточка!») В нем было много такого, что делало его непохожим на других.

Для Фурмана он был единственным человеком, который покупает и слушает дома пластинки с записями классической музыки. Обычно, когда Боря включал проигрыватель, Фурман уходил в другую комнату (в доме целыми днями работал однопрограммный радиоприемник, и по нему часто передавали классику: симфонии, концерты, сонаты, музыкальные фрагменты из балетов и арии из опер, – взрослые лишь время от времени делали звук потише или на час-полтора вынимали вилку из розетки: «Пусть немножко отдохнет», как говорил дедушка). Но теперь Фурману захотелось понять, зачем Боря слушает эту музыку, и при случае он выразил желание остаться в детской, чтобы «тоже послушать». Боря чуть-чуть покривился, но потом пожал плечами: мол, пожалуйста, если тебе так хочется, только не вздумай мешать, не то я тебя сразу выкину…

Пока он совершал необходимые манипуляции с проигрывателем, Фурман скованно сидел на краешке своей софы. «Ты лучше сразу располагайся поудобнее, а то ведь это дело надолго затянется», – снисходительно заметил Боря. Невидимая иголка с коротким страшным скрежетом коснулась кружащейся пластинки, и комнату наполнило печально прихрамывающее и слегка потрескивающее шипенье (с этим звуком точно раздвинулся театральный занавес). Боря в расслабленной позе опустился на свой диванчик, нервно дождался первых тактов и закрыл глаза. (Фурман на всякий случай оставил свои открытыми.)

Музыка полилась навстречу, мгновенно застывая в стоячем воздухе, нагромождаясь невидимыми скалистыми уступами, свиваясь тяжелыми кольцами, повисая нежными каплями и вытягиваясь тонкими хрупкими ветками… Боря не подавал никаких признаков жизни, и Фурман долго сидел, не зная, что делать с этим неостановимым движением, и не в силах уследить за его накатывающими и тут же исчезающими волнами. В какой-то момент он уже не смог поднять веки после мигания… и очнулся в испуге от неизвестно когда наступившей тишины.

Ему стало очень стыдно, но Боря, который выглядел странно помятым и невыспавшимся, объяснил ему, что в принципе музыку так и нужно слушать: отдаваясь ее течению, погружаясь в видения и забывая обо всем. Конечно, хорошо бы при этом еще и следить за лейтмотивами, то есть за возвращениями основной мелодии и их сложной перекличкой, поскольку именно такое понимание музыки позволяет наслаждаться ею в полной мере, – но для этого, дорогуша, необходимо как минимум иметь музыкальный слух…

– Хочешь услышать настоящую поэзию? – неожиданно спрашивал Боря и, даже если Фурман после каких-то их предыдущих размолвок зловредно отказывался, говорил: – Ну и ладно. Но ты все равно послушай, чучело, – и начинал с проникновенной заунывностью декламировать с книжкой в руке:

– Печально я гляжу на наше поколенье…

– И скушно, и грустно,

и некому руку подать

в минуту душевной невзгоды…

– Я памятник СЕБЕ воздвиг нерукотворный (?)…

– Погиб поэт, невольник чести, ПАЛ, оклеветанный молвой!.. (Читает так, как будто это о нем самом…) А вы, наперсники (?) разврата!.. (А это кто – может, он имеет в виду меня? Из-за папы…)

– Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит… (Что это за кремнистый туман и почему путь – блестит?..)

– Де-евушка пе-ела в церковном хо-оре

о всех уста-алых в чужом краю-у…

Или задумчиво, как бы и сам прислушиваясь к запутанному смыслу:

– Отцы пустынники (?!) и жены непорочны… (Может быть, правильно «их жены»?..) Понимать дальше было уже очень трудно: «…Владыка дней моих, дух праздности унылый, любоначалие змеи сокрытой сей»… (Сказать по правде, не самое лучшее стихотворение доброго школьного дяденьки Пушкина. Хотя про брата в конце очень правильно.)

А то вдруг:

– А вы ноктюрн (?) сыграть смогли бы на флейте водосточных труб?.. (Нет, я бы точно не смог. Противное слово «ноктюрн» – что-то связанное с ногтями… А водосточные трубы грязные и ржавые – как можно прикасаться к ним губами?..)

– Товарищу Нет-тэ – пароходу и человеку!

– По морям, играя, носится с миноносцем миноносица!.. (М-да…)

Все это было хотя бы более или менее понятно по настроению. Но любимые Борины мрачно-загадочные:

– По вечера-ам над рестора-анами горячий во-оздух дик и глух…

и:

– Тя-ажкий

пло-отный

занавес у вхо-ода…

(Боре даже пришлось объяснять, что происходит между этим доном Гуаном и страшными призраками, но Фурман усвоил только то, что «пение рожка» – это всего лишь гудок старинного автомобиля) – не говоря уже о притворно безумных «Скифах», в которых «дышит ЫНТЫГРАЛ», – явно не предназначились «детям до 16».

Боря и сам иногда сочинял стихи. По содержанию они были похожи на лермонтовские, но в них гораздо чаще упоминались пауки с паутиной, туман, холод, метель, мечты, сон, а также слова «душно» и «никогда!». Многие из этих стихов начинались печально и тоскливо, а кончались неожиданной грубоватой насмешкой, словно нарочно портившей «поэтическое» впечатление.

Во время разговоров с Фурманом Боря сильно возбуждался: начинал бегать по комнате, говорить громким срывающимся голосом, выпучивать сверкающие глаза и театрально взмахивать руками. С одной стороны, это, конечно, вызывалось огненной «возвышенностью» самих предметов, о которых заходила речь, а с другой – фурмановским «слабоумием». «Как ты можешь не понимать таких элементарных вещей?! – возмущался Боря. – По-моему, тебе уже давно пора обратиться к психиатру!» (Впрочем, то же самое он говорил и родителям.)

Вообще, в Борином поведении были две крайности: почти маниакальная любовь к порядку и то, что мама называла «дикостями». Боря очень ценил разумный порядок и систему, а их отсутствие ужасно раздражало его. Возможно, эта черта характера была как-то связана с «научными склонностями», однако проявлялась она чаще всего в каких-то мелочах. К примеру, Боре принадлежал единственный в доме письменный стол (младший Фурман обычно делал уроки за обеденным столом в большой комнате, а папа пристраивался со своей писаниной где придется). Лежавшие на нем ровненькие стопки книг и тетрадей всегда были строго выстроены по периметру буквой П, а пустая центральная часть как бы призывала: садись и работай! Ящики стола тоже были заполнены в соответствии с неким разумным принципом: в верхнем находились коробочки с перьями, карандаши, циркули и прочие письменные принадлежности, а в трех боковых – чистая бумага и текущие тетради. (Надо ли говорить, что фурмановские игрушки и бумажки кучками валялись по всем комнатам, и он чувствовал себя очень неуютно, когда ему приходилось делать уроки за Бориным столом, хотя со временем и научился самостоятельно ликвидировать следы своего присутствия во избежание возможных скандалов.)

Почерк у Бори был быстрый, но разборчивый, его одежда и обувь поддерживались им в относительной чистоте, а в правом кармане его брюк всегда имелся достаточно свежий носовой платок.

Однако, несмотря на определенную бытовую аккуратность, Боря постоянно поражал близких своими отталкивающими привычками или повадками, которые мама объединяла словами «чесание и ковыряние»: так, во время чтения он начинал бесконечно мусолить собственные жирные волосы, выдергивая из головы целые пряди и изящно «соля» ими вокруг; вечерами, перед тем как лечь спать, подолгу глубокомысленно ковырялся в своих немытых ногах и т. п. Все эти гадкие движения обладали к тому же какой-то завораживающей, притягивающей силой, и Фурман, который мучительно пытался соединить разные стороны Бориной личности, стал ловить себя на невольном подражании наиболее «диким» из его повадок. «Кончай, хватит тебе чесаться! – все чаще не выдерживал он. – Ты меня и так уже заразил своим ковырянием!..» – «Цыц, козявка!» – было ему ответом.

После Бориного отъезда на Камчатку вся детская комната, включая письменный стол и несколько верхних полок с «не детскими» книгами, перешла в полное распоряжение Фурмана.

Со следующего года в школе вводилось специализированное обучение, и будущим девятым классам предстояло разделиться на «медико-биологов» и «математиков». Восьмиклассники были предупреждены, что имеющим тройки по спецпредметам лучше заранее искать себе другое место обучения.

Какое другое?! Кроме литературы и физкультуры у Фурмана по всем предметам стояли прочные трояки, а его дневник был разукрашен чуть ли не ежедневными замечаниями за разговоры на уроках и наглое поведение. Но главное, он и представить себе не мог, что ему придется расстаться со своими ребятами.