Александр и Анастасия - Александр Прокопов

по аллее. Я глядел на Настеньку, и понимал, что она чувствует себя неудобно. В парке было много народу потому что было воскресенье. Настя начала привыкать, и с каждой секундой чувствовала себя уверенней. Я сел на лавочку, а Настя на коляске у лавочки. Мы смотрели друг другу в глаза. Почему-то нам вспомнилось свидание в «Парке влюблённых». Тогда мы были счастливы, но сейчас мы намного счастливей, ведь нам никто и никогда не сможет помешать быть вместе. Мы сидели молча, наслаждаясь своим счастьем. Над головой щебетали птички, хотя на дворе был конец февраля. Настя перестала замечать взгляды других, да, если честно, никто на неё и не обращал внимание. Все радовались «своим половинкам» и уходу зимы. В нас появилось знакомое чувство, и мы начали целоваться. Мимо нас проходило четверо парней, и я услышал, как один из них сказал:

— Смотри, смотри, инвалидка к нормальному парню прилипла.

— Ага. — сказал второй. — Бедненький, он, наверное, никак не оторвётся от неё.

Меня взбесил их трёп, хоть я и знал, что на них не стоит обращать внимание. Я хотел встать и ответить им, но Настя обняла меня ещё крепче, как бы говоря этим: пусть идут своей дорогой. И она была права.

Мы гуляли в парке до вечера и об этом разговоре не вспоминали. Настя перестала обращать внимание на других и радовалась жизни. Потом я повёз её домой. Дома мы с ней договорились, что в следующее воскресенье пойдём к Семёну Гавриловичу.

Я приходил к Насте каждый день. Приносил ей задание из техникума. Мы с ней сидели и разговаривали. К нам пришли золотые деньки без нервов и слёз. Настя каждый день пыталась хотя бы пошевелить ногами, и ей казалось, что у неё получается, потому что с каждым днём усиливалась боль в ногах. Она радовалась этой боли, значит, она начинает чувствовать ноги.

Боль становилась невыносимой до слёз, но эти слёзы были сладкие. Настя никому об этом не говорила: ни родителям, ни мне ни Оли. Это была её маленькая тайна.

***

Вот пришло воскресенье. Как и в прошлое воскресенье, я утром зашёл к Насте, и мы пошли к Семёну Гавриловичу.

Я постучался в дверь. Нам открыла какая-то женщина, вероятно мать Лены, потому что она была очень сильно на неё похожа.

— Вам кого? — спросила эта женщина.

— Семёна Гавриловича. — ответил я.

Я провёз Настю через порог и сам вошёл в дом.

— Привет ребята. — сказал вышедший из комнаты Семён Гаврилович. — Проходите.

Проходя в комнату, я заметил на кухне ещё одну женщину. В комнате, Семён Гаврилович, предложил нам сесть. Настю и Семёна Гавриловича не надо было знакомить, они познакомились на похоронах Лены.

— Семён Гаврилович, — начала Настя, — я виновата перед Леной. Простите меня за неё.

— Это вы её простите. Она мне в письме всё рассказала. Я одного не пойму, зачем она пошла к нему? Саша, ты увидишь Сергея Витальевича до суда?

— Да.

— Он просил дать её прощальное письмо. Передай его пожалуйста.

— Да, конечно.

Он принёс письмо.

— Семён Гаврилович, простите меня за мою бестактность, а можно его почитать? — спросила Настя. — Может, в нём будет ответ на мои вопросы, которые, к сожаленью, не успела ей задать при жизни. Вы не против?

— Нет. Не против.

Настя развернула письмо. Я встал и подошёл сзади, и мы про себя начали читать.

«Привет, Папулечка!

Я дома не буду несколько дней, а может, вообще не приду, как судьба сложится. Пожалуйста, прочти моё письмо до конца, может, простишь меня. Я связалась с очень плохим человеком. Он заставлял меня делать больно моему любимому человеку, который любит другую, а я от всего сердца желаю ему счастья. Когда я отказалась подчиняться ему, он меня изнасиловал, и я, боясь, что ты узнаешь, что я уже не девочка, продолжала ему подчиняться. Знаешь, это очень больно, когда делаешь больно любимому человеку, ты словно самой себе делаешь больно. Недавно ко мне пришёл Саша, и я его не узнала. Это был не жизнерадостный парень, а мужик, которого не раз била судьба. Так сильно его сломали эти беды. Я решила им с Настей всё рассказать. Не знаю, что со мной будет потом, и простят ли они меня, хотя мне нет прощения. Папулечка, прости меня.

Твоя дочка, Леночка».

Видя, что мы дочитали, Семён Гаврилович сказал:

— Я её сразу простил. Простите и вы её. Прошу вас. Пусть покоиться с миром. Царства ей небесного.

— Мы её давно простили.

Тут в комнату зашла женщина, которая нам открывала дверь. Она прошла и села на кровать, вульгарно закинув ногу на ногу.

— Я услышала, что вы тут о моей дочке говорите. Вот решила послушать.

— Лина, уходи. Эти ребята пришли ко мне. И вообще, с какой это поры тебя стала интересовать дочь? Ты даже на Леночкины похороны не явилась, а тут на тебе. С чего бы это?

— Я всегда её любила.

— Любила? — удивился Семён Гаврилович. — Любила так сильно, что бросила в два года? Да? А ты знаешь, что после того, как ты ушла, она очень долго плакала по ночам, зовя: «Мама, мамочка». Знаешь она потом меня спросила: «Папа, а мама меня бросила? Я ей не нужна?» Каково мне было ей отвечать, и что? А как ей первого сентября было обидно до слёз, что все пришли с папой и мамой, а она только с отцом. Ты это знаешь? Как ей было больно отвечать на вопрос одноклассников: «А где твоя мама?» Ты после всего этого смеешь говорить о любви? Убирайся вон.

Он выгнал её из комнаты. Мы были шокированы услышанным.

— Вы извините, что вам пришлось стать свидетелями услышанного.

— Семён Гаврилович, мы, наверное, пойдём. — сказал я.

— Да, да.

Когда мы шли из комнаты к выходу, на кухне уже не было ни мамы Лены, ни второй женщины. Выйдя на улицу, мы увидели этих двух женщин, и постарались пройти мимо, не глядя на них, но мама Лены (Лина Гладова) заметила нас