Империя. Роман об имперском Риме - Сейлор Стивен

– Нерон милостив! Милостивый Нерон! – крикнул кто-то, и толпа подхватила: – Нерон милостив! Милостивый Нерон! Нерон милостив! Милостивый Нерон!

Речитатив слился с воплями человеческих факелов.

Тит так дрожал, что боялся разлететься на части. Он безудержно рыдал. Ему ничего не оставалось, как только стоять на коленях. Он не мог подняться.

Нерон покачал головой и цокнул языком:

– Бедный Пинарий! Неужели ты не понял, что твое затруднительное положение – лишь шутка для пользы дела?

Ошеломленный Тит уставился на него.

– Шутка для пользы дела, Пинарий! Меня навела на мысль та странная семейная ценность, которую ты упорно носишь на шее. Где она, кстати? Только не говори, что потерял.

Тит молча указал на Кезона, посаженного в корзину на соседнем шесте.

– Понятно, – кивнул Нерон. – Ты отдал его близнецу. Как проницательно! Петроний всегда говорил, что полное дурновкусие носить похожий на распятие предмет, когда всем известно о твоем брате-христианине. Я решил, что выйдет очень забавно, если Пинарий сам окажется среди христиан.

– Ты… спланировал все заранее?

– Ну, не все. Я понятия не имел, что ты выбежишь приветствовать меня. Но какое совершенство! Поистине, мы наблюдаем один из тех редких неожиданных моментов, что порой наступают в театре, когда все складывается как по волшебству.

– Но меня могли убить, сжечь заживо!

– О нет, тебе не грозила ни малейшая опасность. Я поручил гвардейцам подстеречь тебя за уборной – ты рано или поздно пошел бы туда, – но не причинять вреда. Во всяком случае, не больше, чем потребуется для принуждения следовать за ними. Ты ведь до смерти перепугался? Но вызывать страх – одна из задач театра, сам Аристотель так говорит. Страх и жалость, которую ты скоро испытаешь. Разве не восхитительно ощутить на себе жаркое дыхание Плутона, а потом, когда уже не осталось надежды, избегнуть его целым и невредимым? Боюсь, твоего брата-поджигателя ожидает другая участь.

Взяв Тита за подбородок, Нерон повернул его лицом к Кезону. Другой рукой он изобразил, будто мечет молнию. Шест с Кезоном вспыхнул.

Тит не смог отвернуться. Он смотрел – в ужасе, зачарованно, оцепенело.

Ни разу прежде он не ощущал присутствия богов так явственно, как сейчас. Чувства, невыразимые словами, стали почти непереносимыми. Здесь, как нигде, сошлись трагические персонажи; наступил момент предельного откровения – настолько жуткого, что простой смертный едва мог стерпеть. Происходящее было ужасно и прекрасно, полно смысла и в то же время бесконечно абсурдно. И подвел Тита к этому мгновению Нерон – Нерон, который высился теперь над ним: улыбающийся, безмятежный, подобный божеству. Приуготовив миг катарсиса, Нерон безусловно показал себя величайшим поэтом и драматургом из всех, кого видел свет. Тит, уже сверх меры околдованный, вновь испытал то самое благоговение, которое возникло, когда он услышал песню Нерона о сожжении Трои. Поистине, Нерон божествен. Кто, кроме бога, вознес бы Тита на такие высоты?

Император посмотрел на него сверху и понимающе кивнул:

– А когда с представлением будет покончено, Пинарий, когда рассеется дым и потухнут угли, мы заберем из праха твоего брата амулет, и ты станешь носить его ежедневно. Да, ежечасно, каждый день, чтобы никогда не забыть эту минуту.

68 год от Р. Х.

– Сын мой, теперь ты мужчина. Ты наследник Пинариев. Передача фасинума иногда происходит со смертью владельца, а иногда и при жизни. Я принял решение вручить его сейчас. С нынешнего дня фасинум наших предков принадлежит тебе.

Тит Пинарий повторял обряд, который проводился бессчетными поколениями рода с доисторических времен. Он снял фасинум и надел его на шею сыну. Титу было пятьдесят. Луцию – двадцать один.

Но настроение дома царило не праздничное. Хризанта отвела глаза. Три их дочери расплакались. Илларион опустил голову, и другие рабы последовали его примеру. Даже восковые маски предков, перенесенные в сад, чтобы засвидетельствовать церемонию, выглядели опечаленными.

Сам сад полнился красками и благоуханием, окружив собравшихся розами и цветущими лозами. Он, как и весь великолепный новый дом на Палатине, был замечательно просторен и на совесть ухожен – средоточие красоты и изящества, особенно в теплый день юния.

Находясь в числе самых верных подданных императора, всегда готовый получить ауспиции и дать дельный совет, вдохновляя на новые свершения, Тит за последние годы чрезвычайно преуспел. Благодаря щедрости Нерона он приобрел немалое состояние и владел недвижимостью по всей Италии. Старый дом на Авентине казался слишком тесным и древним. И наступил день гордости, когда Пинарии переехали в новенький особняк, который находился всего в нескольких шагах от палатинского крыла Золотого дома Нерона.

Тит приготовился к выходу. Он надел трабею – ту самую, в которую облачился давным-давно, вступив в коллегию по приглашению дяди Клавдия, – но литуус взял второстепенный. Древний посох из слоновой кости, унаследованный от отца, он решил оставить дома.

– Мне правда нельзя с тобой, отец? – спросил Луций со слезами на глазах.

– Нет, сынок. Я хочу, чтобы ты остался. Ты понадобишься матери и сестрам.

– Понимаю, – кивнул Луций. – До свидания, отец.

– До свидания, сынок.

Они обнялись; затем Тит простился с каждой дочерью. Младшей было десять, старшей – шестнадцать. До чего же похожи на мать!

Хризанта с Илларионом последовали за ним в вестибул. Илларион отворил хозяину дверь. Хризанта взяла мужа за руку.

Голос у нее прерывался от волнения.

– Есть ли вероятность?..

Тит покачал головой:

– Как знать? Кому ведомо, куда приведут меня нынче боги?

Поцеловав ее, он отстранился и сделал глубокий вдох. Быстро, не смея мешкать, он вышел из дома и зашагал по улице.

Последним из домочадцев, кого он видел, был Илларион, провожавший его взглядом с порога. Тит остановился и обернулся:

– Ты верно мне служил, Илларион.

– Благодарю, хозяин.

– Сколько тебе лет?

– Я никогда не знал точно, хозяин.

Тит покачал головой и улыбнулся:

– Сколько бы ни было, а для меня ты по-прежнему мальчик. И все-таки, будь ты вольноотпущенником, тебе, пожалуй, самое время обзавестись семьей. Ты знаешь, я оставил Луцию указания освободить тебя, если…

– Да, хозяин, знаю, – кивнул Илларион. – Благодарю тебя.

– Конечно, я рассчитываю, что ты продолжишь служить Луцию. Ему понадобится раб – вернее, вольноотпущенник, – которому он сможет доверять. Человек преданный, вроде тебя, с твоими умом и рассудительностью.

– Я всегда буду верен Пинариям, хозяин.

– Хорошо. – Тит откашлялся. – Что ж, тогда…

– Дверь запирать, хозяин?

– Да, Илларион. Закрой и запри на засов.

Створка захлопнулась. Тит услышал, как тяжелый засов встал на место. Он повернулся и быстро зашагал прочь.

Ему никто не встретился, улица была безлюдна. Возможно, добрый знак.

Он достиг ближайшего входа в Золотой дом – того, которым пользовался почти ежедневно, – но обнаружил его перекрытым массивной бронзовой дверью. Тит никогда не видел ее запертой; в любое время дня он неизменно находил ворота открытыми, но под охраной преторианцев. Сегодня гвардейцев не было.

Он поднял и отпустил тяжелое бронзовое кольцо. Звук разнесся по улице. Ответа не последовало.

Тит постучал несколько раз, стыдясь поднятого шума. Никто не откликнулся.

Придется попробовать войти через другой вход. Ближайшим, наверное, был первоначальный, в старый императорский дом, построенный Августом, – теперь здесь был, в сущности, черный ход, наиболее удаленный от большого вестибула Золотого дома на южной стороне Форума. Тит давно им не пользовался.

Не весь перестроенный Палатин занимали Золотой дом и частные резиденции. Маршрут Тита пролегал через район таверн и лавок, где обычно обслуживали сугубо избранную клиентуру. Все лавки были закрыты, но одна таверна действовала, и как будто с немалой выгодой, тем более в такую рань. Тит, проходя мимо, услышал пьяное пение: