Затишье - Арнольд Цвейг

Глава четвертая. Слухи

С «дивана» раздался вздох. Все взгляды устремились на двух сестер милосердия, снявших свои косынки. Прелестные девичьи головки составляли такой контраст с форменными платьями нарочито неуклюжего покроя, что, казалось, они заблудились, случайно попали не на те плечи. Вздохнула матово-смуглая сестра Софи. Черноволосая Берб сидела, крепко зажав в маленькой, без колец ручке новые варежки из голубоватого меха и держа перед собой этот подарок, как оружие.

— Да, вздыхай, Софи! — сказала она с сильным швабским акцентом. — Желтый крест! Зеленый крест! Все тот же Христов крест превращают в марку для чудовищ нашей тяжелой промышленности. Извините, унтер-офицер Гройлих, — обратилась она к хозяину помещения, — я не додумала о том, что вас так зовут, но я же не писатель, говорю как бог на душу положит. Крест Христов! Известна вам кантата нашего Иоганна Себастьяна о снятии с креста? Мой земляк Иоганн Петер Гебель пришел в ужас уже оттого, что в его время один английский инженер изобрел гранату, тогда она называлась ракетой, и ею обстреляли датские суда. Гебель назвал этого инженера дьяволом; но по крайней мере креста мы тогда еще не трогали. Теперь мы опустились до огнеметов и ядовитых газов, и кто знает, чем еще подарят нас талантливые изобретатели и талантливые нации. — Она перевела дыхание, Софи обняла ее за плечи и прикоснулась губами к щеке подруги, где-то поблизости от ее губ, искоса взглянув на Бертина, который стоял спиной к свету и набивал трубку с загадочным выражением лица.

— Все это от легкомыслия, сестра Берб, от нежелания думать, как мне кажется, — ответил фельдфебель Понт, не то соглашаясь, не то возражая на ее горячую речь. — Все склонны пользоваться крестом: и архитекторы на своих проектах, и трактирщики на своих столах, и господа артиллеристы на своих изобретениях. Какое значение для нас имеют теперь символы! Человечество катится под гору, все ниже и ниже.

— Правильно, правильно, господин архитектор, — пошутил Познанский, — тенденция превратить священные духовные символы в фирменные и рекламные марки, по-видимому, неизбежно растет вместе с нами. Чего только мы не именовали романтикой, прогрессом, социализмом! Мы злоупотребляли именем народа, чтобы прикрывать им аннексии чужих стран, захватывать сокровища недр. Старик Гёте просто называл наших политиков «Бери-Хватай-Загребай», а мы, — он запнулся и покосился на Винфрида, который, стоя возле печурки, начал расстегивать свой подбитый мехом жилет, — мы заключаем мир без аннексий и контрибуций, но рассчитываем взять свое, раз уж царизму пришлось расплачиваться за кутеж. Но, дорогой Гройлих, где же ваши новости?

Как бы в ответ на этот вопрос раздался стук в дверь. Унтер-офицер телеграфной роты стоял на пороге с новехоньким телефонным аппаратом в руке и со свертком, беспомощно зажатым под мышкой.

— Я мог бы уже вставить новую вилку в коммутатор. Но как я протяну туда провод? Придется поднять шум, стук. Стены здесь каменные…

— А завтра воскресенье, — добродушно кивнул ему Понт, пародируя интонацию вестфальской речи своего товарища. — Погляди-ка на это оконце! — и он показал на маленькую открытую форточку, находившуюся в метрах полутора от земли. — Протяни провод отсюда, а в канцелярию введи его через такое же оконце. Все это, разумеется, временно, но дня на два хватит.

— Совершенно верно, — сказал вошедший. Поставив аппарат на подоконник, он просунул моток провода сквозь форточку, козырнул по-военному и вышел.

Унтер-офицер Гройлих взял аппарат, за установку которого боролся долгие месяцы, поставил его на свой рабочий стол, притворил форточку и приложил трубку к уху. Все присутствующие с интересом взирали на него, хотя вряд ли он слушал что-нибудь важное.

— Аппарат включен, — сказал он вскоре, услышав характерные шумы, и положил трубку на рычаг. — Теперь мы подключены к местной сети. Через несколько минут, ровно в четыре, по телеграфу будут передаваться известия из Бреста, а через Брест мы связаны на юге с Варшавой, на севере — с Двинском и Ригой.

— Слава святой технике! — воскликнул Бертин. — В ближайшее время я непременно воспою в стихах сопричтение ее к лику святых. Расскажу вам, как мы, землекопы, обходились без этих чудовищ все ниже опускающегося человеческого духа. Ведь сестра Берб совершенно права. И все же я рад, что живу в двадцатом веке. Недавно я рассеянно рылся в своих бумагах — не знаю, говорил ли я вам, что все время, когда я был в Лилле, в Сербии и под Верденом, я инстинктивно не вел дневника, а домой писал только скучные сентенции и всякую галиматью. Я забыл одно исключение, и оно мне пригодится для иллюстрации того, что я хочу сказать. Из Сербии, где мы, отрезанные от всего мира, строили дорогу у подножия гор, нас перебросили в окрестности Вердена, то есть в местность, довольно тесно примыкающую к Германии, к цивилизованному миру с его газетами, телеграфом и всеми средствами связи, отчего, впрочем, мы не стали менее изолированными. Там мне пришло в голову напечатать статью в одном из наших литературных журналов; мне хотелось написать на тему «Психология распространения слухов». Впрочем, тогда я еще не совсем ясно понимал, что возвращение в детскую или в школьный класс, на которое обрекла нас война, тесно связано с отказом от всякого критического анализа, от здорового неверия, в котором воспитывала нас наука до четырнадцатого года.

— Браво! — воскликнул унтер-офицер Гройлих и тут же шлепнул себя по губам.

— Геродот, знаете ли, добросовестно записывал все слухи и сплетни, исходившие от египетских фараонов или из какого-нибудь «хорошо осведомленного источника», перемешивал их с естественно-научными и историческими истинами, предоставляя филологам отделить ложь от правды. Для него, как и для Гомера, бродячая богиня слухов Осса, называвшаяся у римлян Фамой, — надежный источник информации; именно таким источником она стала и для нас, солдат. Строевые солдаты и нестроевики принимали и отвергали все известия отнюдь не по тем критериям, которые мой более зрелый (и все же детский) мозг считал правильными, однако то, что совершенно завладевало их менее критическим умом, как я замечал, неизменно производило впечатление и на меня. Я, правда, над этими слухами смеялся, но смех этот лишь слегка пенился на поверхности моего сознания. А в глубине, властно прокладывая себе путь, действовал древний лесовик Пан, упрямо нашептывавший свое: «Правильно то, что мне приятно, — ложно то, что мне мешает». Голос оракула вещал: «Всякое известие тем правдоподобнее, чем больше оно соответствует моим желаниям»; звучало древнее проклятие: «То, что унижает и оскорбляет моих врагов, — то и верно». Мир снова измерялся масштабами желаемого. В этой маленькой черной тетради — он вытащил ее из кармана — записаны слухи, собранные за одну неделю, вместе с заметками, показывающими, что отсутствие газет порождало склонность ловить слухи, а наличие официальной цензуры вселяло недоверие ко всякому печатному слову. Всему ненапечатанному уже по одному тому, что оно не было напечатано, приписывали куда большее значение. Вести, не оглашенные в печати, толковались как запрещенные к огласке.

Голову солдата ежедневно забивали всяким раздражающим вздором, и это создавало почву для распространения неблагоприятных для нас сведений, которым охотно верили; к тому же преувеличения подстегивали фантазию, а мнимая точность подробностей гримировала молву под истинный исторический факт. Теперь мы уже не стояли на подступах к Вердену, но позиции наши были выдвинуты вперед, и мало кто проникал к нам из внешнего мира. И я был озабочен мыслями, которые, — Бертин коротко рассмеялся, — которые совершенно естественны для сознающего свою ответственность гражданина. А теперь я прочту вам свои записи, притом с датами и указанием источников.

— Ни в одну войну нашего тысячелетия, — проговорил Познанский, откинувшись на спинку соломенного стула и устремив глаза в потолок, — государство не обходилось без цензуры и всегда преграждало в случае надобности путь всяким известиям.

Винфрид откликнулся на эту реплику одобрительным кивком.

Но Бертин, по-видимому, решил не отвлекаться.

— «Шестнадцатого апреля 1916 года, — прочел он. — Между Реймсом и Диксмунденом армия Белова прорвала неприятельский фронт на расстоянии восьми километров (по слухам)».

— «В Гамбург прибыли представители нейтральных государств, которых примет кайзер, находящийся в Крейцнахе (со слов одного отпускника)».

— Держи карман шире, — сказал унтер-офицер Гройлих, пародируя берлинских скептиков.

— «В Магдебурге во время голодного бунта было расстреляно около сорока человек, в том числе девятнадцать женщин (из письма на фронт)».

— Хотел бы я видеть этот бунт! — запротестовал на этот раз Винфрид.