Люди трех океанов - Николай Котыш

Погоня на пике длилась совсем немного, потому что немец, едва почуяв сближение, вырвал машину из падения. Степан тоже выхватил, и перед глазами пошли круги — такие, как некогда у Тархан-Кута, когда упал на берегу. Это — перегрузка. Наверное, и «ягуару» не поздоровилось — он как-то странно закачал крыльями. Но тут же пополз вверх.

Теперь они снова схватились за облаками. Немец был уже вымотан. Это чувствовалось и по вялым виражам, и по скорости. Перегрузок боится. Правильно говорил Корней Иванович — сердце, наверное, сдает. Но бой еще не закончен. Сейчас они напоминали человека и волка из рассказа Джека Лондона. Оба обессилели. Но у кого-то осталось на капельку меньше сил.

Не ожидал Степан, что «ягуар» еще раз пойдет на адский круг, чтобы оторваться. Метнул ему вдогонку свой ревущий Ла-5. Мотор перегрелся, в его гудении явственно слышны хриплые ноты. Лишь бы не остановился. Только сейчас оба начали стрелять. Конечно, напрасно. В адском кругу петли нет прицельности. Пушки замолчали в тот момент, когда вначале немец, а потом и Степан замкнули петлю. Рудимов запрокинул голову и увидел над собой землю — берег, скалы, деревья… Земля приближалась, давила на него, на самолет, и казалось, весь шар земной навалился на крылья — тяжелый, огромный, неотвратимый… Степан едва из-под него вывернулся. Земля медленно сползла с крыла.

Немец чуть раньше выровнял машину и спешно потянул в сторону. Теперь можно стрелять прицельно. Но белесые шнуры очереди почему-то проходят мимо. Рука дрожит, что ли. Да и далековато. Ну, еще немножко потяни, мотор! Во, в самый раз. Рудимов настигает «ягуара» и с наслаждением следит, как вспышки, будто автоген, распарывают синюю машину. Но она не падает. Входит в глубокий вираж, выскальзывает из сектора обстрела и устремляется вниз. Но теперь «ягуару» уже не уйти. Он ниже Ла-5. Степан берет в прицел кабину. Даже сквозь визг мотора слышит рокот своей пушки.

«Мессершмитт» падает! А может, только имитирует падение? Из-под левой плоскости хлещет дым. Рудимов с силой втапливает повлажневший под пальцами гашеточный рубец. «Ягуар» валится на крыло. Ла-5 проносится над взбудораженным заливом, поглотившим «мессера».

Около сорока минут длился суд за облаками. Кончился он у самой воды.

Возвращаясь на аэродром, Рудимов заметил у причала немецкую баржу. Решил и по ней пройтись. Снизившись до бреющего, разрядил остаток снарядов. На выходе из атаки на мгновение увидел обезображенные предсмертным ужасом лица людей, метавшихся по палубе.

Утром дети рыбаков принесли в гарнизон генеральскую фуражку с высокой фашистской кокардой. Наперебой рассказывали, что нашли ее у берега. Штормом прибило. Это был головной убор хозяина «ягуара».

Когда стало известно о гибели германского аса, Степан разыскал своего механика Володю Зюзина и поздравил с победой. Тот вначале смутился, а потом принял как должное. Только попросил:

— Не надо меня при всех поздравлять. А то смеяться будут…

— Как смеяться? — Степан сердито смерил сержанта с ног до головы. Помолчал, подумал и наказал: — Завтра торжественный вечер. Круглый боевой счет полка будет отмечаться. Приходи при всех регалиях и по форме как следует.

В президиуме собрания рядом с Рудимовым, Шереметом и Атлантовым, отличившимися в последние дни, сидели их механики. Яровиков поздравил пилотов с победами и предоставил слово Степану. Рудимов посмотрел на Зюзина и сказал, что весь боевой счет делит поровну со своим механиком. Зал аплодировал, а кто-то с места выкрикнул:

— А как будете генерала делить?

— Целиком отдаю Зюзину.

Володя краснел и не знал, куда девать свои большие черные от масла и бензина руки.

Когда расходились после вечера по жилым землянкам, к Степану подошел Атлантов и заговорил загадочным тоном — то ли одобрительно, то ли осуждающе:

— А я видел, Степан Осипович, как вы палубу баржи прочесали.

— Ну и что?

— Здорово получилось. С полсотни уложили. Наверное, там им нечем было отбиваться.

— Жаль, что полсотни, а не больше, — зло бросил Рудимов.

— О, да в вас, Степан Осипович, вижу, зверь заговорил. А мне рассказывали, что вы голубками увлекались.

Теперь тон был явно саркастичным. Он больно кольнул Рудимова. Больно потому, что трудно было что-либо возразить. Сопоставление верно: увлекался голубями, считался сентиментальным, а теперь беспощадно расстреливал почти не сопротивлявшихся людей. Когда он успел перемениться? И как он не уловил того момента, когда кончался он прежний, тихий, безобидный, и начинался нынешний, заряженный ненавистью, злобой и местью? Рудимов остановился и, тяжело дыша, едва сдерживая внезапно закипевший гнев, сказал еле слышно:

— А ты подумай, капитан, кто сделал меня зверем?

Потянулся в карман за папиросой, прикурил, повернулся и пошел куда-то в ночь. Полусогбенная фигура тотчас же исчезла, но Атлантов еще долго слышал его неровные шаги и поскрипывание протеза.

ВТОРАЯ ЖИЗНЬ — В ЗАПАСЕ

Боюсь одного: поймут ли после нас, как было нам трудно?..

Ветры, дувшие с турецких берегов, нескончаемо гнали валы. Низкие, с отливом вороньего крыла тучи плакали частыми дождями. А по ночам в долину, где притаился аэродром, врывались бури. Они ломали деревья, рвали провода, срывали с самолетов чехлы.

В одну из таких ночей Степан возвращался из штаба дивизии. У шлагбаума его встретил Атлантов:

— Я вас давно жду. Командиру плохо.

— Как плохо?

— Ранен. В госпитале. Просил вас приехать. Вот машина.

Пока ехали, Атлантов рассказывал:

— Был налет. Пал Палыч хотел взлететь на пару с Шереметом. Кузьма взлетел, а он не успел. Перед самым самолетом фугаска взорвалась. У самолета полплоскости оторвало, а его, Пал Палыча, осколками посекло. Подскочили мы с Таировым, вытащили, а он весь в крови. Много крови потерял. «Санитарка» где-то задержалась. Пришлось везти на полуторке…

При одном упоминании полуторки Степана передернуло. Горько посочувствовал:

— Да, дорога ему адом показалась.

Рудимова и Атлантова не хотели впускать в палату. Степан молча взял висевший в приемной белый халат, набросил его на плечи и пошел в третью палату, где лежал Яровиков. Открыл дверь и остановился. У окна, на койке с высоко поднятым подголовником лежал человек, смутно напоминавший Павла Павловича, — лицо мертвенно-бледное, заострившееся; синеватая рука безжизненно свисала с койки. Рядом стоял врач, полный, одутловатый, с глубокими залысинами. Он держал вторую руку Яровикова, видимо отсчитывая пульс. Увидев на пороге Рудимова, негромко, но сердито бросил:

— Вам же сказали, нельзя, неужели непонятно?!

— Мне можно, — сдержанно и твердо ответил Степан и шагнул в палату. — Меня звал комполка.

— Вы кто?

— Рудимов.

— Проходите.

За Рудимовым скользнул Атлантов. Оба остановились у койки. Павел Павлович их не узнал. Он глядел на Степана далеким, остановившимся взглядом. Потом зрачки вдруг зашевелились. Побродили по окну, по потолку и опять остановились на лице Рудимова.

— Ты, Степан?

— Я, Пал Палыч.

— По… понимаешь, какая ш… штука, — Яровиков задыхался, — на земле приходится помирать, не в воздухе. Э… это плохо…

— Да что вы… О чем вы, Пал Палыч… Все будет нормально, — невнятно и путано бормотал Рудимов. — Вот посмотрите…

— Не надо, — Яровиков вяло шевельнул пальцами синеватой руки. — Я-то знаю… Одного я боюсь, Степан. Вот вишь, как нам достается… Но поймут ли после нас, как было тяжело…

— Поймут, Пал Палыч.

— Ну, ладно… Что я хотел тебе сказать?.. Да… Видимо, после меня полк примешь. Береги людей. Не бросай зря на погибель. Да… И еще. Это от себя лично прошу… Кончится война, съезди к жене моей. В Омске она… Разошлись мы с ней давно. Но больше не нашел никого… Скажи, перед смертью о ней думал. Жаль, что у нас детей не было… А это кто? Атлантов?..

Станислав наклонил голову, подошел ближе.

— Я и тебе хотел что-то сказать, Атлантов… Вообще ты летаешь здорово… Но… Люди вы разные, а летать придется вместе. Ну, ладно… С богом, — шевельнул пальцами, откинул голову назад, и зрачки опять недвижно уставились в потолок.

Умер Яровиков на рассвете. В последние часы он то просил пить, то звал жену, а то вдруг хрипел в горячечном экстазе:

— Кедр! Кедр, какого черта медлишь? Бей! Кедр! Огонь!.. Огонь…

Хоронили Павла Павловича на сельском кладбище — за аэродромом, на холме. Рудимов, Шеремет и Атлантов были в полете. В минуту погребения они бреющим прошли над кладбищем и, взмыв свечой, дали залпом из всех пушек прощальный салют. Комиссар Гай сказал над могилой комполка:

— У коммуниста Яровикова есть в запасе еще одна жизнь — о нем долго будут помнить потомки…