Из рода Караевых - Леонид Ленч

— А швейную машину мама все-таки взяла с собой! — сказала Надя с гордостью. — Ох, и помучились мы, папочка, с ней в дороге! Тяжеленная!..

— Ничего! — подхватила Варвара Павловна. — Зато теперь она меня выручает. Я тут всех обшиваю в колхозе. Люди здесь хорошие живут, жалеют нас, ты за меня и Надежду не беспокойся, Макарушка. — Одергивая свою линялую майку, она повторила: — Не беспокойся, хорошо живем. Надюшка-то как выросла, видишь! Настоящей колхозницей стала, трудодни получает в бахчевой бригаде.

Она говорила это, не отрывая светлых от непролившихся слез, влажно сияющих глаз от лица мужа, и в глубине этих глаз Макар Иванович читал вопрос, который жена хотела задать ему, но не решалась. Задала его появившаяся на поле полная пожилая женщина в белом платке, в темной ситцевой кофте навыпуск. Под мышками она держала два больших арбуза. Она отдала Леше арбузы и сказала требовательно:

— Ну как, солдаты, одолеем врага? Дальше-то не пустим?

И Макар Иванович, взглянув на сразу подобравшегося Лешу, выдержал требовательный взгляд женщины и ответил так же твердо и просто:

— Одолеем, не сомневайтесь!

…Ночью он не спал. Сидел в тамбуре на верхней ступеньке вагона, смотрел на звездную россыпь в черном небе, думал. Поезд шел ходко. Ветер уже доносил каспийскую прохладу. Тяжело было на душе у Макара Ивановича, и он, чтобы не застонать от душевной муки, так крепко прикусил губу, что брызнула кровь.

Кровь текла у него по подбородку, а он сидел один в несущейся ему навстречу ночной грохочущей тьме и не чувствовал боли.

Из вагона в тамбур вышел Леша Клименко. Постоял, помолчал, потом спросил:

— Не спите, Макар Иванович, все думаете? — Громко и сладко зевнув, прибавил: — Скушайте арбузика — легче будет, ей-ей!

Он сел рядом с Макаром Ивановичем, и тот все так же молча взял у моряка скибку и стал есть. Но во рту у него еще была кровь от прикушенной губы, и сладость арбузного сока не заглушала соленого, резкого кровяного вкуса…

ДРУЗЬЯ

— Пойду! — говорил Федя Ласточкин, бывший лихой фронтовой шофер, а сейчас по инвалидности ставший нарядчиком в большом гараже. — Пойду — и все! И вы меня, мамаша, не сбивайте. Мы с ним фронтовые дружки! Это понимать надо!..

— Ой, не ходи, Феденька! — горячилась Федина мать Пелагея Петровна, женщина сырая и хмурая. — Тебя до него и не допустят даже. Какой он тебе друг? Из начальников начальник. У него одних телефонов небось на столе шесть штук. Секретарши дверь стерегут: почему, зачем да по какому делу?

— А я скажу: «Никаких просьб и жалоб у меня нету, а просто я имею желание поговорить с Николаем Ивановичем как со своим фронтовым дружком».

— А тебе скажут: «Много вас тут таких дружков!.. Он человек перегруженный. Приходите… после дождичка в четверг».

— А я скажу: «Вы только доложите товарищу бывшему полковнику, что до него рвется Федя Ласточкин, — и все».

— А они тебе — от ворот поворот.

— А мы можем, как в приказах говорится, штурмом овладеть. Мне бы только к нему прорваться, а там уж — порядок!

— Да он, поди, и забыл тебя давно!

Федя Ласточкин затянул потуже ремень на шинельке без погон, поправил ушанку без красной звездочки и гордо сказал:

— Плохо вы обо мне понимаете, мамаша. Те, кого Федя Ласточкин возил, те его не забывают. Пойду!..

Вернулся он домой через час, печальный, бледный, расстроенный. Молча снял шинель, бросил ушанку на печку и, не снимая сапог, повалился на кровать.

Пелагея Петровна, возившаяся у плиты, посмотрела на сына, вздохнула и сказала:

— Говорила тебе, дураку: не ходи!

Федя сердито засопел и ничего не ответил.

— Не пустили, что ли?

— Когда она как обезьяна цепная! — горячо заговорил Федя Ласточкин звонким от обиды голосом. — Юбочка шелковая, в зубах «Казбек», на голове ей парикмахер траншеи полного профиля наворотил. Я, мамаша, сначала с ней вежливо разговаривал, по-культурному. Прошу, мол, по всей форме доложить Николаю Ивановичу, что пришел Федя Ласточкин. «По какому делу?» — «У меня не дело, у меня желание». — «Какое желание?» — «Желание обыкновенное: хочу повидать, — говорю, — товарища бывшего полковника, которого на своем боевом «виллисе» от самой Волги до Вислы довез». — «У него совещание, к нему сейчас нельзя». — «А вы подите и доложите, что пришел Федя Ласточкин, и тогда посмотрим, какой будет приказ товарища бывшего полковника». — «Вам сказано, нельзя, у него совещание». Я сел. Сижу. Жду. И она сидит. Потом говорит: «Идите, товарищ, ваше сидение бесполезное». Ох, меня тут злость взяла! «Это, — говорю, — у вас сидение бесполезное, гражданка. Не хотите, — говорю, — доложить Николаю Ивановичу — тогда я сам ему доложусь». И — к двери в кабинет. Она прыг из-за стола и не пускает меня. Красная стала, как бурак, и вроде у нее шерсть дыбом поднялась. Я говорю: «Гражданка, меня «тигры» и «пантеры» не могли остановить. Неужели же вы остановите?» А она мне давай милицией грозить. Ну, тут я, мамаша, не сдержал себя… и пошумел маленько… Я ее не ругал, но овцой бесчувственной назвал раза два, не больше. Она шасть в кабинет. Выходит через минуту и с такой ехидной насмешкой мне выкладывает: «Я вам советую прийти завтра». Меня как по сердцу ножом! Я налево кругом… и в тыл!..

Губы у Феди Ласточкина задрожали, он повернулся лицом к стенке.

— А все потому, что мать не слушаешь, — сказала Пелагея Петровна. — Говорила я: какой он тебе друг? Из начальников начальник! А ты кто?

— Эх, мамаша, мамаша! Ничего вы не понимаете! За Днепром, помню, попали мы с ним в переплет. Только переправились на тот берег, «юнкерсы» нас и защучили. Мы — в канаву. Николай Иванович мне кричит: «Держись, Федя! Сейчас он даст нам прикурить». А я ему: «Если он, товарищ полковник, с пикирования будет кидать, мы, безусловно, имеем шанс закурить, а так… авось дальше поедем некурящими». Только я это сказал, он ка-ак пикнет на нас — и бросил «сотку». Тут меня в первый раз ранило… Николай Иванович со мной тогда как родной отец… Перевязал, сам за баранку сел и в госпиталь отвез. Степка Никитин к нему ловчил навсегда в шоферы, а он сказал: «Нет, вернется из починки Федя Ласточкин, я его опять к себе возьму». Он меня, мамаша, за лихость любил, а за квалификацию уважал… Я, бывало, и по целине и по проселкам. Он только смеется! «Тебя, Федя, взять с твоей машиной живым в небо — ты и там по облакам пойдешь чесать, все небесное народонаселение разгонишь!..»

Долго рассказывал Федя Ласточкин матери про свою фронтовую жизнь, про Николая Ивановича, про бомбежки и обстрелы, а чувство обиды не исчезало, и горечь, которой до краев было полно его простое сердце, искала выхода.

Тогда он стал ругать секретаршу, не пустившую его к бывшему полковнику. Ругал он ее шепотом, чтобы мать не слышала, расстраиваясь еще больше при мысли, что все эти заковыристые словечки, полнозвучные эпитеты не сказал вовремя и теперь уже секретаршу не заденет его запоздалое острословие.

Вдруг в дверь постучали. Пелагея Петровна пошла отворять и вернулась бледная, с испуганным лицом.

— Довоевался, Аника-воин! — сказала она сыну. — Милиционер пришел. Требует тебя немедленно! Ох, будет тебе теперь! Пропишут тебе ижицу за характер твой характерный!

— Не пойду я! — буркнул Федя, не поднимаясь с кровати. — Ничего я такого не сделал!.. Подумаешь, овцой ее назвал… Овцы очень даже полезные бывают. Это не протокольное слово — «овца»!

— Я сказала ему, что ты заболел, лежишь.

— А он что?

— А он говорит: «Велено немедленно доставить!»

…У ворот домика, где жил с матерью Федя Ласточкин, стоял новенький, блестящий ЗИС. Федя сел рядом с шофером. Лицо у него было строгое, сосредоточенное, губы поджаты.

— Не волнуйтесь, мамаша! — сказал он перепуганной насмерть Пелагее Петровне. — Еще раз вам говорю: это не протокольное слово — «овца».

…Когда Федя вошел в приемную Николая Ивановича, секретарша с заплаканными глазами говорила по телефону. Увидев Федю, она положила трубку, не окончив телефонного разговора, и сказала:

— Вы думаете, я бесчувственная? Я не бесчувственная, товарищ Ласточкин. Но если я не буду регулировать прием, Николаю Ивановичу некогда будет работать.

Прошел час. Федя Ласточкин все еще не выходил из кабинета Николая Ивановича. Бывший шофер сидел в кресле, вытянув несгибающуюся в колене правую ногу, и влажными, преданными глазами глядел на бывшего полковника, у которого из-под рукава пиджака виднелась черная тугая перчатка протеза.

— А помнишь, Федя, — говорил Николай Иванович, — когда мы к Висле выходили, как у тебя ночью горючего не хватило. А?

— Спасибо танкисты выручили!

— Ох, и дал я тебе тогда жизни!

— Разве рассчитаешь, товарищ полковник, когда мы десять раз за час в грязи застревали! А помните, как нас шестиствольный чуть не накрыл, когда мы к переднему ехали?