Меч обоюдоострый - Архиепископ Никон Рождественский

Простительно было такое «академическое» отношение к положению дел на Руси тогда, когда темные силы не выходили наружу, не работали так открыто, так энергично для разрушения Церкви и отечества нашего. Теперь — совсем иное дело. На наших глазах ведется подкоп под все основные устои нашей Руси православной; мы не можем не видеть, как постепенно, но и настойчиво, постоянно, камушек за камушком, песчинку за песчинкой извлекают из-под основания Руси, как подменивают, перевоспитывают миросозерцание нашего народа, как отравляют ум и сердце его разлагающими учения социализма, атеизма, и прочих жидами изобретенных «измов»... Если мы живы, если еще не отпали, как мертвые члены, от живого народного тела, то ужели не чувствуем боли от всего этого? Да кто же, как не мы, мыслящая часть народа, должны и чувствовать, и сознавать, и целым сердцем искать выхода из такого положения, искать спасения для народа, и для себя, стоять во главе народа и руководить им? Не пастыри только, но всякий преданный Церкви, любящий родину-мать, должен болеть их болезнями, страдать сердцем их страданиями, а не ограничиваться академическими рассуждениями: такие рассуждения только обличали бы нас, что мы стоим где-то в сторонке и не живем одною жизнью с Русью, а смотрим на нее, как на нечто для нас внешнее, постороннее... И если мы ничего не придумываем, ничего не делаем для спасения народа, то что же может придумать сам народ, которого всячески сводят с исторических путей, уводят подальше от Церкви, сбивают с толку, отравляют сектами, недоверием к власти, пьянством, хулиганством (поблажая этим порокам безнаказанностью)? Было время, когда не тронуто было религиозное миросозерцание народа, и тогда среди народа росли и в минуту трудную выходили Минины, а ныне их что-то не видно...

Вот и думается: если бы мы были живы, то поменьше говорили бы, а побольше делали.

Если бы были живы, то понимали бы всю опасность переживаемого времени для нашего народа, для Церкви нашей, для отечества.

Если бы были живы, то теснее объединялись бы, прощали бы друг другу некоторое разномыслие, ценили бы друг в друге то, что дорого, исправляли бы друг друга не сарказмами, не бессердечной критикой (оставим эти средства нашим врагам!), а спокойным словом любви и взаимного братского вразумления.

Если бы были живы, то давно бы была у нас своя церковная хорошая ежедневная газета, которая освещала бы с православной точки зрения все явления современной жизни: церковной, общественной, государственной и отвечала бы на запросы этой жизни твердо, ясно и спокойно-авторитетно...

Если бы мы были живы, то не посмели бы продавцы отказывать нам в правой газете, не смели бы обманывать нас, предлагая либеральный листок вместо хорошей газеты только потому, что и этот листок издается в Москве...

Если бы мы были живы, то и в Государственной Думе, в Г. Совете, да и во всех государственных и общественных учреждениях, большинство состояло бы из русских православных людей, и вся жизнь государственная шла бы по намеченным нашею историей, нашими мудрыми предками путям.

Но что говорить о том, чего не видишь? Если действительность резко противоречит мечтам?

О, как бы я был рад убедиться, что я ошибаюсь, пиша эти строки, что мы, т. е., все те православные русские люди, которые называют себя «правыми», еще способны дать дружный отпор нашим общим врагам, способны отбить у них захваченные ими позиции и помочь несчастному народу, сбиваемому с исторического, Богом ему указанного пути, вернуться на этот путь и пойти к своему великому назначению! Как бы мне хотелось громко крикнуть на всю Русь православную:

— Кто жив человек? — Отзовися!..

Только не словом: слов довольно, а делом, делом любви к Церкви православной, нашей матери благодатной, делом любви к родине многострадальной, делом любви к народу, смущаемому в своей совести, делом любви к Царю-Помазаннику Божию...

Смиренномудрие Православия

I

В святоотеческих писаниях, как в мало разработанных алмазных копях, часто встречаются такие чудные бриллианты, что глядишь на них — не налюбуешься, вдумываешься в глубокий смысл этих, воистину, духоносных изречений и — не надивишься их чистоте, истинности и жизненности...

Вот одно из таких изречений, записанное тысячу триста лет назад, на Богошественном Синае, но имеющее особенную ценность для нашего времени, как будто великий авва Иоанн, автор дивной «Лествицы, возводящей на небо», нарочно записал его для нас, отдаленных его духовных, потомков и учеников. Внимайте, православные люди!

«Невозможно пламени происходить от снега; еще более невозможно быть смиренномудрию в иноверном или еретике. Исправление сие (то есть, качество, добродетель) принадлежит одним православным, благочестивым и уже очищенным» («Лествица», ел. XXV, гл. 33).

Дивное слово! Святая истина!

Само собою понятно, что святой Лествичник под словом «смиренномудрие» разумеет не смиреннолукавствие, какое свойственно неправославным, равно и под словом «православные» разумеет не тех, кто числится таковым только по метрикам. «Смирение, говорит он, есть безыменная благодать души, имя которой тем только известно, кои познали ее собственным опытом»; это не есть особая добродетель; это — общее свойство всех добродетелей, совершаемых православным христианином; это — аромат, которым благоухает душа православного и все его деяния; это — постоянное настроение его, воспитываемое им в себе, по заповеди Господа: научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем (Мф. 11, 29); это — христоподражательное свойство христианской души, сообщаемое ей благодатию Христовою и привлекающее к ней сию благодать. А область воздействия благодати спасающей есть святая Церковь с ее богоустановленными таинствами, ее постоянным общением с Церковию небесною и с Самим Господом ее — Господом Иисусом Христом в святейшем таинстве Евхаристии. Посему наше святое православие носит в себе, как существенный нравственный признак своего божественного происхождения и чистоты — христоподражательное смиренномудрие.

Недавно вышла книга г. Ю. Колемина: «Римский духовный цезаризм». С удовольствием прочитал я это произведение православного мирянина, вступившего в единоборство с ученым папистом Пальмиери. На всех пунктах православный самоучка-богослов разбивает своего противника православным понятием о Церкви, как о живом теле Христа, как об организме любви, объемлющем всех спасаемых во Христе, — везде отнимает у него почву из-под ног и остается неуязвим ее стороны ученого паписта. Да, Церковь есть живой организм любви, вся покрывающей, вся оскудевающая в нас восполняющей, ибо Глава ее — сама воплощенная Любовь. Но в порядке нравственных понятий смиренномудрие есть матерь самой любви, ее основа, первая ступень к совершенству и к любви в лествице блаженств евангельских. Сама воплощенная Любовь глаголет: научитеся от Мене, яко кроток есмь и смирен сердцем. Где нет смирения, там нет места для любви. Только смиренным дается благодать истинной любви. Рим все свое миросозерцание построил на началах права, и притом языческого, а холодное право не уживается с приснопламенеющею любовью. Где проявляет себя одно право, там открывается дверь гордыне, а где возносит голову гордыня, там нет и тени любви.

Орган любви есть сердце, а сама любовь есть смирение сердца. Кто не способен смириться, тот не способен и любить. Я скажу больше: тот не способен восприять в свое существо великую святыню — самый дух православия, как истинного христианства, ибо воистину, «исправление сие принадлежит только православным», и притом «живущим благочестиво», в своей жизни осуществляющим идеалы православия, и даже — «уже очищенным», победившим в самих себе страсти, или же, по крайней мере, всеми силами стремящимся к такой победе. Позволю себе пополнить раскрытие понятия о православии, сделанное г. Колеминым, подчеркнув в нем именно этот существеннейший признак — смиренномудрие. Конечно, и латинские богословы могут сказать, что и у них смирение — на первом плане, ибо где безусловное, слепое послушание авторитету, там нельзя же отрицать и доли смирения. Но в том-то и разница, что там смирение мертвое, рабское, внешнее, подневольное, а в православии оно живое, деятельное, внутреннее, свободное, как атмосфера жизни, как дыхание всех объединяющей любви Христовой. Если нужен авторитет, то он имеется и у нас налицо: это — сама Церковь, Христом возглавляемая. Любя ее беззаветно, мы смиренно склоняемся пред ее авторитетом, ибо знаем, что она — наша любящая мать и непорочная невеста Христова, она нас не обманет. Мы потому и веруем в нее (верую во едину святую, соборную и апостольскую Церковь), что для нашего ограниченного разума в ней так много непостижимого, а ее глава — Сам Бог всесовершенный, ее одушевляет Сам Дух животворящий, Дух истины и жизни Податель. И в этой нашей вере в Церковь, в самом основании сей веры, лежит все тот же дух смирения, ибо вера и есть, по ее проявлению в нашей духовной жизнедеятельности, смирение нашего разума пред Божиим всеведением, причем сей разум рукою смирения восприемлет от Божия всеведения святые истины веры, и, не испытуя ему неведомого, слагает их в сокровищницу сердца, как драгоценные самоцветные камни среди камней, так сказать, искусственных, то есть, знаний, добываемых нами посредством наук или опытом жизни.