По памяти, по запясямю Литературные портреты - Александр Бахрах

Заговорил о них, кстати сказать, он сам.

Хозяева дома снова заволновались, считая, чю попали из огня да в полымя. Им по-видимому мало улыбалось выслушать лекцию о Соловецком архипелаге, особенно зная, что у милейшего Василия Ивановича нередки зас коки в памяти. Да и в более молодве его годы было распространено мнение, что живость его натуры заставляет его иной раз «помюнгхаузничать».

На прощанье я вам стишок прочту, — сказал он, — продолжаю грешить рифмами. Тут же с наигранным пафосом стал декламировать что-то, что можно было счесть беззаконной помесью Надсона с Бальмонтом. Я, конечно, стихов Немировича не запомнил, потому что, пока он читал, все внимание слушателей было сосредоточено на том, чтобы, не дай Бог, друг на друга не посмотреть и не обидеть старика какой-нибудь невольной усмешкой или гримасой.

Хоть бы собрание сочинений удалось до смерти издать,

произнес он на прощанье, хватаясь за свой котелок — ну, конечно, ему приличествовал котелок.

А сколько бы томов вышло, — робко спросил Борис Константинович.

Да, я их и не считал. Если включить все путевые очерки и рассказы для юношества, военные корреспонденции и беллетристику, да еще и те томики, которые совсем недавно были выпущены петроградским Советом рабочих депутатов — это тоже страница в моей биографии — томов двести, а то и больше, вероятно, набралось бы. Но всего я даже не хотел бы переиздавать, многого теперь не поймут, а кое-что едва ли оценят.

Шутил ли он или говорил серьезно— мне не вполне ясно, потому что чувствовалось, что сам себя он ценит сверх меры.

На этом мы расстались, чтобы никогда больше не встретиться. Но эта недолгая встреча с человеком, родившимся в царствование Николая I, который как-никак столько перевидал, кажется мне примечательной. Поболтать с ним, даже если в свои рассказы он и вводил «поэтические вольности» было подлинным удовольствием. Ведь он не был историком, а только свидетелем истории, а все свидетели, как хорошо известно, склонны извращать факты. Вот сейчас, больше полувека после этой встречи, думая о нем, я точно ощущаю запах его одеколона и вижу перед собой милого, благодушного и располагающего к себе старичка. Судьба его так сложилась, что даже при наличии двухсот томов имя его редко попадает в истории русской ите- ратуры, а в словарях уделяют ему не больше нескольких скупых строк. А ведь все-таки во время оно был у него свой немалый круг читателей и почитателей и как-никак исчез он (скончался Немирович в I93H году) не вполне бесследно.

Московская Эгерия

Я был немало удивлен, когда прочитал в парижских газетах известие о том, что в Переделкине, привелигерованном писательском поселке близ Москвы, чуть ли не в девяностолетием возрасте скончалась долголетняя возлюбленная Маяковского, Лиля Брик, которой он, вероятно, посвятил больше строк, чем Петрарка своей Лауре. Удивление мое вызывалось тем, что французская пресса отметила смерть женщины, хоть и игравшей некоторую роль в литературной московской жизни в 20-х годах, но роль закулисную, о которой читатели газет едва ли могли быть осведомлены. Собственно, «что им Гекуба»?

А когда-то, «в те баснословные года», довелось и мне встречать эту самую Лилю. Познакомился я с ней на какой-то шумной и пьяной вечеринке в ателье одного известного русского художника. Много с тех пор прошло лет, но я и сейчас помню, как она — точно была центром праздника — полулежала на какой-то тахте, и когда хозяин ателье подвел меня к ней, что бы представить, она протянула мне руку, вызывающе приближая ее к моим губам. Вероятно, в своем знаменитом салоне мадам де Рекамье протягивала подобным же жестом руку своим гостям. Но как никак мне этот жест тогда был в диковинку, поскольку его делала Эгерия московского «салона», постоянными посетителями которого были повзрослевшие к тому времени футуристы и еще не окончательно раздавленные формалисты, то есть вся та группа, которая числилась в сотрудниках породившего столько свар «незабываемого» журнала «Леф».

В той богемной компании, в которой я впервые Лилю Брик встретил, она, действительно, казалась своего рода королевой, выделялась среди других, выделялась манерой держаться, хоть и не парижской, но все-таки элегантностью, и еще — непререкаемостью суждений и сознанием своей «особности», которая передавалась собеседнику, хотя, строго говоря, это ее свойство надо было принимать на веру. Ведь почти никакого литературного наследства она после себя не оставила. А все же не казалось удивительным, что находившийся рядом Маяковский, во всяком сборище стремившийся главенствовать, тут как-то съеживался и если и отходил от Лили, то только для того, чтобы принести ей бутерброд или наполнить ее рюмку. Между тем, тут же сидел и ее законный супруг, Осип Брик, человек острого ума и большой эрудиции, имевший свои идеи на «звуковые повторы», но человек с неясной репутацией: в Москве говорилось, что его следует остерегаться. Кто знает? Он едва открывал рот, вынужденно улыбался и не стеснялся показать, что презирает происходившую вокруг него сутолоку.

Я глазел на эту необычную тройку и был не слишком удивлен, прочитав много-много позже признания самой Лили. «Брик был моим первым мужем. Обвенчалась я с ним в 912-м году, а когда я сказала ему о том, что Маяковский и я полюбили друг друга, все мы решили не расставаться — писала она. — Маяковский и Брик были уже тогда близкими друзьями, связанными близостью идейных интересов и литературной работой. Так и случилось, что мы прожили нашу жизнь и духовно и большей частью территориально вместе».

«Территориально вместе…». Как-никак это было не вполне обычным «разрешением проблемы» даже на фоне развалившегося московского быта 20-х годов. Но как будто никто этой необычности не чувствовал, и все шло «привычной линией», и если только Маяковский бывал от Лили отъединен, он писал ей сентиментальные письма, в обращениях употребляя эпитеты вроде «ослепительный», «изумительный», «зверски милый Лилик»; словом, такие же эпитеты встречаются в письмах всех влюбленных, адресованных своим избранницам. Подписывал он эти письма неизменно «Щен», обязательно пририсовывая к подписи ловко сделанный рисуночек, изображавший щенка.

Часть этих писем была опубликована в единственном из вышедших томов академического «Литературного наследства», посвященнх Маяковскому и, как говорили, вскоре после его появления изъятых из продажи. Советские Катоны решили, что читательской массе не следует знакомиться со «слабостями» стального поэта революции, якобы начавшего свою революционную активность чуть ли не в двенадцатилетнем возрас те. Его героическому облику не к лицу слюнявые обращения л своей Эгерии. Памятник на московской площади его имени не вязался с письмами, начинающимися словами «милый кашало- тик» и заканчивающимися четырнадцатизначным числом поцелуев. Железная логика марксизма такого стерпеть не могла!