Триумф. Поездка в степь - Юрий Маркович Щеглов

всю сумятицу, в которую с размаху и нежданно-негаданно бултыхнулись такие зеленые реэвакуированные интеллигентики, как я, вместил он в единую фразу, и фраза та обладала и первым, и вторым, и третьим смыслом и содержала вместе с тем в себе четкий ответ на многие вопросы.

Старый «Дуглас», совершая вираж, лег на крыло, и в иллюминаторе вздыбился наискосок потрясший меня мгновенно индустриальный пейзаж. Концы пепельных неподвижно застывших дымов расплющило нависшее над городом зеленое с красной точкой небо. Сверху, от мощных труб, почти из выпукло клокочущей с жемчужным оттенком массы, выхлестывала вниз широким конусом вечерняя заря, набрякшая у горизонта черно-багровым цветом. А там, на земле, громоздились зеркально вспыхивающие стеклянными пролетами заводские корпуса, лепились друг к другу синие квадраты теней в белых звездчатых отверстиях от электрических ламп и по-черепашьи расползались в разные стороны нерасторжимо спаренные желтоватые фары. Пейзаж был тих и мертв. Потом он беззвучно дрогнул, качнулся и, на секунду выровнявшись, опрокинулся назад, за спину, мелькнув передо мной дотоле невиданной фантасмагорией будущего, — когда «Дуглас», готовясь зайти на посадку, в последний раз набирал высоту.

7

Следующим утром в камере хранения на железнодорожной станции пьяный мордатый кладовщик сперва не желал принимать у нас инструмент — ценность большая. А тащиться с ним в район сразу — не с руки. Машину надо левую нанимать, деньги платить, и выходит, из собственного кармана. Предварительную рекогносцировку и оформление хозрасчетного договора с колхозом Воловенко обычно производил налегке. Мало ли что за месяц измениться может, вдруг председатель передумал строить или кредиты профукал на другие цели. Десятка, однако, птичкой перепорхнула в лапу кладовщику из бумажника Воловенко, и он записал в специальной графе блокнота — 10 руб.

— Нам эти накладные расходы куда-нибудь присобачить придется — или категорию трудности завысить, или липовый наряд сварганить. Иначе в трубу вылетим. Теперь смотри в оба, не зевай, крутись, вертись, выкручивайся…

И Воловенко принялся объяснять мне положение командированных буднично, даже с некоторой скукой, но подробно, ничего не упуская, не приукрашивая, не утаивая и называя вещи своими именами — взятка, калым, блат, на лапу, — и я понял с ужасом, что нам действительно придется крутиться, вертеться и выкручиваться, а главное — обманывать бухгалтерию треста, правда, в ограниченных масштабах, то есть по-честному, не зарываясь; в противном случае от моей тысячи через две недели останутся рожки да ножки, а ведь я рассчитывал тратить половину — пятьсот, другую — высылать матери.

— Почему так все нелепо сделано? — спросил я Воловенко, который продолжал казаться человеком порядочным, несмотря на свои дикие и неожиданные рассуждения.

Мы стояли в длинной очереди к автобусу под сжигающим солнцем, уже не городским, а степным, каким-то безжалостно обнаженным и горьким. Мы были единственными мужчинами в толпе — вокруг все молчаливые и утомленные бабы, которые, вероятно, возвращались с воскресного привоза домой после почти бессонной ночи.

Рядом, в плетеной корзине, топорщился непроданный серый гусь. Время от времени он глупо вытягивал любопытную шею, вяло хлопал крыльями, теряя пух, жирновато переваливался с боку на бок, — в общем, нервировал меня. Если бы я мог предугадать неделю назад, что мне Воловенко предложит в конце концов участвовать в гнусных комбинациях, то я вряд ли бы пренебрег должностью ученика самого последнего токаря в самой паршивенькой мастерской. Ладно, пока потерпим, присмотримся к обстановке попристальней. Гусь неприятно ворочался, часто, по-моему, опорожняя желудок, автобус долго не появлялся, бабы уныло щелкали семечками, а душа моя глубже и глубже погружалась в пучину безнадежной, сковывающей челюсти тоски. От раздражения я решил морально доконать Воловенко и опять поинтересовался:

— Почему в вашем тресте все так нелепо устроено? А если узнает прокурор? — И я вспомнил грозное напутствие Ахназарова.

Воловенко улыбнулся:

— Это второй вопрос. До прокурора пока далеко. Дело в том, что наши финансовые сметы предназначены для более совершенных человеческих взаимоотношений.

— То есть? — я не сразу проник в его достаточно — если быть справедливым — отшлифованную мысль и потребовал уточнений.

— Ну, возьмем заурядный случай — наш. Мелочишку какую-нибудь. Финансовая смета психологически учитывает то, что я дам телеграмму председателю колхоза с просьбой выслать машину на вокзал. Квитанцию у меня примут под отчет. А какую я ему дам телеграмму в момент уборочной? Что я — начальник или уполномоченный? И где он найдет сейчас машину? Он изумится — что там в городе, с ума люди спятили? Я, конечно, попытаюсь выпросить, но ты посмотришь, что из того получится.

К очереди подкатила разбитая на ухабах колымага с меловой надписью на синем боку — «Степановка». Бабы пожалели нас, под смех пропустили вперед, зато внутри затолкали в самый угол, забаррикадировав корзинами. Перегруженная раскаленная коробка, бултыхаясь, покачиваясь и виляя в разные стороны, с неимоверным усилием и фырчанием выползла на горбатый булыжник окраинной улицы. Серый глупый гусь и здесь меня не покинул и даже приблизился — вместе со своей хозяйкой, нестарой женщиной, с некоторой долей мягкой южной симпатии, разлитой в глазах и по подбородку с ямочкой. Пестрый праздничный сарафан плотно — как мокрый — обтекал ее фигуру, выпукло рисуя расставленную грудь и изгиб притиснутого к поручню бедра. Смуглая кожа на крепком с расползшейся оспиной плече была прохладной, и это обстоятельство в особенности отвлекало меня от бензинной и потной духоты, принося необъяснимое освежающее облегчение.

В окне автобуса я ничего не видел, кроме высушенной бурой почвы, покрытой поникшими травами. Она толчком протекала назад, и только внезапно просочившийся в щели между телами ветер подсказал, что шофер выкарабкался, слава богу, на открытое шоссе и сейчас набирает скорость. Так, молча изнывая и изредка — тактично — поглядывая на незнакомку, мы и добрались до въезда в село, увенчанного деревянной аркой, через два часа двадцать пять минут. Полумертвый от жары гусь во время путешествия вел себя отменно, не смущая меня более своими привычками.

Степановку я оценить пока не в состоянии. Бросились в глаза только пепелища, которые чередовались с аккуратно выбеленными известкой хатами. Шатаясь от тошноты, на негнущихся ногах, я поплелся за Воловенко в центр села, где, естественно, располагалось правление колхоза.

Улицы наполняла почему-то плохо оседающая серебристая едкая пыль от недавно прошедшего стада. Из степи долетал явственный запах гари, но не костровой, дровяной, а полынной, горьковатой, пронзительной.

— Трава вроде тлеет, солнце подпалило, но дождь скоро погасит, — заметил Воловенко.

— Откуда вы знаете? Жаре краю нет.

— Геодезист — что бюро погоды, — загадочно бросил он принюхиваясь. — Неужели где-нибудь поблизости занялось?

Лет десять назад по пути в эвакуацию я видел степной пожар.

Сперва эшелон долго