Полынь и порох - Дмитрий Вернидуб

Я читал об экспериментах фотографов, снимавших призрачные фигуры своих близких по прошествии нескольких дней на месте минувшего пикника. Они называют это „временными слепками”. Та же история и с изображениями призраков. Но здесь… Здесь мы предугадываем происходящее, пусть и на несколько быстротечных минут! Жаль, что я не естествоиспытатель, а только скромный охотник за древностями. В моих руках страшное оружие. Теперь бы тайну сохранить… Золото отправляю в Петроград, пусть радуются. Только что теперь золото?»

Дальше шли пронумерованные фразы на древнегреческом. Всего четыре абзаца.

Алешка даже не пытался прочитать. Он сидел, удивленно глядя на плывшее по небу одинокое облако, словно никогда раньше не замечал облаков. Метрах в двухстах разорвался перелетевший станицу шальной снаряд – наверное, большевистский наводчик случайно сбил прицел. Но Лиходедов и ухом не повел. Все его состояние, все мысли сводились к одному: «Какой кошмар!»

Он не знал, что делать с прочитанным.

И только один человек на свете мог помочь сделать правильный вывод – Барашков.

Глава 22

«Донская власть и военное командование имели ближайшую задачу освободить от большевиков Новочеркасск, закрепить положение и восстановить нормальную жизнь в городе и окрестностях. Что касается Добровольческой армии, в сущности, небольшого отряда добровольцев, то он, не представляя никакой серьезной вооруженной силы, расположился в нашем мирном Задонье, радуясь наступившему отдыху после тяжелого похода.

Как при создавшихся условиях нужно было отнестись к немцам? Расценивать их нашими врагами по меньшей мере было бы наивно. Ведь нельзя не учитывать, что одного немецкого полка, богато снабженного тяжелой артиллерией, броневыми машинами и пулеметами, хватило бы, чтобы в короткий срок уничтожить как слабые казачьи отряды, так и Добровольческую армию, представлявшую тогда кучку измученных людей при большом обозе раненых и больных.

Существовало еще и такое мнение: будто бы немцев пугает возможность образования „восточного фронта” в России, и потому они настойчиво ищут путей сближения с казаками и Добровольческой армией. На самом деле ни то ни другое далеко не отвечало истинному положению. Через свою разведку немцы были прекрасно осведомлены о настроении казачества. Они знали, что казаки страстно желали одного: скорее сбросить большевистское ярмо и заняться мирным трудом. Я не знаю, как бы поступили кубанцы, но, будучи в курсе настроения донцов, смело могу утверждать, что о защите казаками Добровольческой армии, в случае ее столкновения с германцами, не могло быть и речи. Вся же Кубань была под большевиками».

Из дневников очевидца

Алешка, Уля, Мельников и Барашков сидели на завалинке около лазарета и лузгали жареные семечки. Редко удавалось вот так собираться вместе. Но если уж приходилось, то партизаны шли сначала проведать Журавлева, а потом предавались обсуждениям боевой обстановки, предположениям по поводу возможных действий Федорина, а то и просто травили анекдоты или рассказывали друг другу фронтовые случаи.

Журавлев потихоньку поправлялся. Начальник лазарета доктор Захаров постоянно и с большим любопытством наблюдал за тяжелораненым. Правда, он не поощрял дружеских набегов на пациента, но и не отваживал друзей своей дочери, по-отцовски жалея их.

Партизан – учащихся различных заведений – в Донской армии становилось все меньше и меньше, так что запущенное Женькой-«чудотворцем» словечко «могикане» прижилось и звучало все чаще.

Патриотически и романтически настроенные юноши, не успевшие попасть в мясорубку германской войны, постигали все «прелести» военного противостояния с беспримерным мужеством, не желая ударить в грязь лицом перед видавшими виды «корифеями» окопной жизни.

Посидев и поболтав, друзья собирались расходиться. Несмотря на то что на позициях наступило временное затишье, каждый имел какую-нибудь, хоть и не срочную, служебную надобность. Алексей и Серега направлялись за распоряжениями в штаб, а Вениамин – на перевязку.

Вдруг со стороны штаба показались две странные фигуры.

Первая, долговязая и сутулая, странно жестикулируя, шагала размашисто. Вторая, маленькая, с винтовкой наперевес, семенила за ней, едва поспевая.

– Братцы! Да это ж Пичуга диверсанта конвоирует! – первым сообразил Мельников.

Алешка удивился:

– Когда ж он успел его в штаб увести?

– Саша говорил, что даже из разговора с умалишенным можно почерпнуть нужные сведения, – сказала Уля. – Он надеется, что его теория сработает. Вот только я не совсем поняла, в чем секрет.

Шурка теперь полностью отвечал за охрану пленного фотографа, иногда меняясь с Алешкой, чтобы написать и размножить очередное штабное воззвание.

Находясь целый день около двери с заключенным, Пичугин на ночь сдавал пост казачьему караулу. Утром он опять приходил, начиная дежурство с вывода Ираклия Зямовича в уборную.

Ценципер, когда мозг его выплывал из тумана галлюцинаций, производил впечатление интеллигентного человека. В это время с ним можно было обменяться фразами, подсунуть под нос котелок с едой. В угаре философских баталий с кладбищенским сторожем Ираклий Зямович ни еды, ни сна категорически не замечал, сопровождая требования караула истеричным криком: «Все тленно!»

Пичугин поначалу пытался повлиять на душевное состояние арестанта, но безуспешно. Он не знал, что при всякой подобной попытке образ сторожа в мозгу Ценципера устраивал настоящий бедлам. Но Шурка, юноша рациональный, решил заняться изучением феномена, дабы извлечь из происходящего хоть какую-то пользу. Сказать по правде, сидеть целый день на стуле в слабоосвещенном коридоре – занятие скучнейшее.

Первым делом Пичугин подметил, что галлюцинациям у фотографа, похоже, предшествуют слова: «Поди прочь, мерзавец!» или «Изыди, свинья нечестивая!», а заканчиваются очи после жалобных: «Челобитную не побрезгуйте!» или «Не погубите, ваша честь! Оклеветан в недоносительстве!»

Когда всхлипывания прекращались, приходило время для простых вопросов вроде: «Кашу будете?»

Тогда Ценципер шел на контакт и отвечал по существу. Постепенно приходя в себя, фотограф становился словоохотливей и хитрей и мог сам заговорить о погоде, о своей мастерской, о персонах, которых довелось запечатлеть, о том, почему его здесь держат. Шурка разговор всегда поддерживал, но через дверь, постепенно становясь для Ираклия Зямовича бесплотным голосом. Когда Ценципер замолкал, это означало: жди нового приступа. Однако заклинить подопечного могло и от отдельно прозвучавшего слова. Так, например, два раза он весьма резко отреагировал на «не взыщите» и один раз на «капут». От «капута» маэстро так заколдобило, что Пичугин чуть не потерял основную нить ценциперской отповеди сторожу.

«Свинская морда! – орал Ценципер. – Всех вас, татей, к ногтю! Кайзер без протекции индульгенцию пожалует! Высочайше! Подданство! Аргентинским наместником! Быдло могильное! Челобитную подам!»

На этот раз последняя фраза звучала грозно и неумолимо. Сторож, видимо смекнув, что загнобить оппонента не светит, свалил из головы «диверсанта» куда подальше.

Постепенно выстраивалась цепочка: «Капут – кайзер – подданство – Аргентина». Цепочка получалась явно прогерманская.

«Так-так-так… Интересненькое у вас сумасшествие», – подумал Шурка и, дав узнику передых, решил продолжить эксперимент с немецкими словами. Дождавшись момента, когда кладбищенский сторож вновь выйдет на тропу войны, Пичугин громко и отчетливо произнес: «Айн, цвай, драй, яволь!»

В комнате за дверью что-то грохнулось, и уличающий голос Ценципера взвыл: «Контрибуцию кровью платишь? Упырь! Отдавай Брест-Литовск!»

Потом повторилось все то же самое. Когда дело дошло до «протекции» и уже грозило кончиться «челобитной», Шурка, подражая голосу Ираклия Зямовича, застонал: «Челобитную без протекции не возьмут! Кто протекцию обеспечит?»

Наступило гробовое молчание, а потом узник душевных мук взмолился: «Пустите меня к Федорину! Покойники ящик упрут!»

После того как встревоженный Шурка доложил полковнику Смолякову о своих наблюдениях, эксперимент решили повторить. Ценципера допрашивали и со сторожем в голове, и без сторожа. В результате линию «Федорин – немцы – груз» удалось четко установить. Логически следовало, что ящик – это недостающее золото. В конце допроса Иван Александрович только развел руками, перечитывая записанный Пичугиным отчет:

– Прямо какие-то записки сумасшедшего – все вокруг работают на немецкую разведку! Хорошо бы устроить господам шпионам неожиданную встречу.

Отныне Шурке, как знатному детективу, было поручено глаз с фотографа не спускать, слушать во все уши, используя и дальше свой метод воздействия.

– Может, узнаем, где они ящик зарыли? Хотя удравший помощник Ступичева наверняка его прибрал, – предположил Смоляков.