Русская история. Том. 3 - Михаил Николаевич Покровский

не стесняясь ни существовавшими законами, ни состоявшимися уже судебными решениями. Оно «определяло вины лиц по делам не политического свойства, брало имущество их под свою охрану, принимало по отношению к кредиторам на себя обязанности администрации и входило нередко в рассмотрение вопросов о том, кто и как нажил себе состояние и какой кому и в каком виде он сделал ущерб». У одного петербургского купца едва не отобрали всего капитала, потому что происхождение его показалось Третьему отделению подозрительным: и Николая Павловича не без труда убедили, что надобно все-таки прежде доказать, что купец в чем-нибудь виноват.

А по стопам Третьего отделения шли административные органы сортом пониже. Уже в самом конце царствования Николая при Министерстве внутренних дел действовала комиссия, которая «не стеснялась ничем и усвоила себе сыскной порядок — так, она подвергала кредиторов аресту до тех нор, пока они или не помирятся с должником, или не умерят своих претензий, или вовсе не прекратят своих взысканий. Комиссия эта навела страх на всех, кто имел долговое дело: начали приносить жалобы, но их нигде не принимали», а когда жалобы дошли до Сената, то оказалось, что комиссия юридически не существует — ибо Сенату о ней ничего не известно. Понадобилось Высочайшее повеление для того, чтобы этот диковинный судебный институт прекратил свою деятельность. Убедить какими-нибудь разумными доводами феодальных администраторов, что так нельзя вести дело в стране с развитыми торговлей и кредитом, — было бы совершенно напрасной тратой времени. Почти трогательное в своей невинности отношение николаевской знати к вопросу прекрасно иллюстрируется одним подвигом петербургского генерал-губернатора кн. Суворова — подвигом, совершенным, можно сказать, накануне судебной реформы, уже при Александре II. Суворову донесли, что одно решение петербургского коммерческого суда неправильно; князь не стал долго думать: весь состав суда был немедленно же арестован. Когда в «сферах» это вызвало переполох (как раз петербургскому коммерческому суду приходилось чаще всего иметь дело с Европой, в лице иностранного купечества), Суворов объяснил, что он подписал бумагу об аресте, не читая. Можно ли было представить себе буржуазный порядок, который устоял бы перед столь бухарской юстицией?[98].

Связь судебной реформы Александра II с буржуазным строем сознавалась уже при самом возникновении судебных уставов 1864 года, но ни правительство, ни общество не умели схватить, в чем сущность этой связи, и придумывали объяснения более или менее искусственные. Государственный совет, обсуждая мотивы реформы, прямо связывал ее с упразднением крепостного права. «Смешение властей, — рассуждал совет, — было отчасти неизбежным последствием крепостного состояния. Помещичьи крестьяне, составлявшие около половины всего нашего народонаселения и лишенные гражданских прав, имели в лице своего владельца хозяина, судью и исполнителя своих решений… Такое же смешение наблюдалось и на учреждениях крестьян других ведомств, где хозяйственные и полицейские власти сделались, вместе с тем, и судебными. При таком смешении властей в отдельных управлениях, оно должно было проникнуть и в общее управление империи; и так все административные власти, начиная от станового пристава до губернатора и даже до министров, вмешиваясь в силу самого закона в ход судебных дел и тем самым ослабляя истинное значение суда, останавливают правильное отправление правосудия». Здесь, конечно, ценно признание, идущее из столь авторитетного источника, что власть губернатора и «даже министра» в России была однокачественна с властью владельца крепостного имения; нельзя было явственнее сказать: «Мы — феодалы». Но сближение конкретных фактов явно искусственно. Во-первых, и до 19 февраля помещик вовсе не был судьею своих крепостных по всем делам: его разбирательству, непосредственному и безапелляционному, подлежали только преступления не важнее тех, что ведались впоследствии мировыми судьями, а теперь, еще позже, земскими начальниками. Перестраивать из-за изменения подсудности в этом скромном уголке всю судебную систему империи — это очень походило бы на то, как если бы какой-нибудь добрый хозяин сломал весь дом ради перестройки одной комнаты. Во-вторых, как раз крестьянские дела, и притом именно те, что разбирал раньше помещик, в значительной степени остались вне круга действия новых судов — перейдя отчасти к судам волостным, отчасти к мировым посредникам, в руках которых судебная власть продолжала смешиваться с административной. Вообще, крестьяне меньше всех других на первых порах почувствовали блага судебной реформы, и первый, по времени, критик этой реформы счел даже возможным написать: «Нельзя сказать, что так называемые общие судебные установления ведают дела всех сословий; они созданы только для всех дел дворян и мещан; дела же других сословий поступают на их рассмотрение только в некоторых случаях, то есть когда в деле участвуют лица разных сословий, когда иск превышает известную сумму, а проступок — известную меру взыскания»[99]. Той непосредственной связи, какую усмотрел Государственный совет между 19 февраля 1861 года и 20 ноября 1864 года, не было, таким образом, — и все же он был прав в том смысле, что обе реформы представляли собою две части одного органического целого.

Недаром и подошло к ним правительство Александра II одновременно, и хронологическое сопоставление всего лучше покажет нам, где шла спайка. «Первоначальная работа, относящаяся до судоустройства, была положение о присяжных стряпчих или поверенных, которое внесено было в Государственный совет гр. Блудовым в 1858 г.» — говорит официальная записка[100]. Из 14 законопроектов, внесенных в Государственный совет с 1857 по 1861 год, только 4 относились к уголовному процессу, тогда как 8 касались гражданского судопроизводства, а 2 — судоустройства, в том числе упоминавшийся уже проект об адвокатуре. Сам Блудов хлопотал главным образом о том, чтобы «улучшить наше судопроизводство гражданское», в то время как уголовное судопроизводство, по мнению тогдашних реформаторов, «даже в том виде, как оно действует ныне», нуждалось лишь в частичных усовершенствованиях. Введение в России суда присяжных признавалось той же запиской «преждевременным» — и суд присяжных у нас явился, действительно, уступкой политической оппозиции, чего нельзя еще сказать о судебной реформе вообще. Требование этой уступки впервые было более или менее настойчиво заявлено в дворянских адресах осени 1859 года — сначала в адресе «пяти» (Унковского и др.), затем в заявлениях владимирского и ярославского дворянских собраний. За несколько месяцев до этого Александру Николаевичу была представлена записка некоего брата-славянина из австрийских земель, но состоявшего на жалованье русского правительства — галичанина Зубрицкого. Записка касалась либерального движения в России, которому брат-славянин не сочувствовал, называя, между прочим, «воздыхания об адвокатстве, присяжных, открытом уголовном судопроизводстве» — западными дурачествами. Император эти слова подчеркнул в знак своего полного с ними согласия. Предчувствовал ли он, что меньше чем через 4 года, в январе 1862 года, выйдет Высочайшее повеление за его же подписью, где будет