История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 12 - Джованни Казанова

Ответив ему согласием, оценив высокую честь, что мне оказывает его визит, я слушал барона Питтони, который попросил у меня прощения, что не зашел меня повидать, уверив, что он это забыл, и красивого старого человека, который просил Его Превосходительство пригласить меня обедать к нему вместе с собой, несмотря на то, что он не имел чести меня знать.

— Как? — сказал ему г-н Загури, — в течение десяти дней, что Казанова находится в этом маленьком городе, консул Венеции его не знает?

— Это моя ошибка, — быстро возразил я ему. Я подумал, что могу оскорбить его, явившись ему представиться, потому что г-н консул мог счесть меня контрабандным товаром.

Он ответил мне с умом, что, начиная с этого времени, он будет меня рассматривать только как товар, который прибыл в Триест только для того, чтобы пройти карантин перед возвращением на родину, и что его дом будет для меня всегда открыт, как дом консула Венеции открыт был для меня в Анконе.

Этим ответом консул хотел дать мне понять, что ему известны все мои дела. Его звали Марко Монти. Это был человек, исполненный ума и опыта, очень любезный в компании, очень занимательный в своих разговорах, очень красноречивый, изящно обо всем рассказывающий и обладающий талантом, оставаясь самому серьезным заставлять все собрание смеяться над тем, что он рассказывает и к тому же высмеивает. Поскольку я тоже немного владел этим талантом, мы мгновенно стали симпатичны друг другу, соперничая в рассказывании анекдотов. Несмотря на то, что он был на тринадцать лет старше меня, я ему не уступал, и когда мы бывали вместе в ассамблеях, не было более нужды в игре, чтобы приятно провести время. Дружба этого доброго человека, которую я смог завоевать, была мне весьма полезна в те два года, что я там провел, и я всегда считал, что он весьма способствовал тому, чтобы я смог обрести мое помилование, единственную цель моих намерений в это время, потому что я был атакован болезнью, которую немцы называют Heimweh, а греки — Nostalgia. Ее сила столь велика, что швейцарцы и эсклавонцы от нее умирают в очень короткое время. Я не умер бы от нее, возможно, если бы пренебрег ею, и не был бы вынужден потерять девять лет в неблагодарном лоне этой моей матери-мачехи.

Итак, я пообедал с г-ном Загури у консула, в большой компании, и назавтра — у губернатора, которым был граф д’Аверсберг. Этот визит венецианского авокадора вызвал ко мне необычайное уважение. Больше не могли смотреть на меня как на изгнанника. Ко мне относились как к человеку, которого правительство Венеции не могло более требовать выдать, потому что я покинул родину лишь для того, чтобы спастись от незаконного заключения в тюрьме, и правительство, поскольку я не нарушил никакого закона, не могло считать меня осужденным.

Послезавтра утром я сопроводил г-на Загури в Гориче, где он остановился на три дня, и я не смог избегнуть участия в почестях, которые знать этого города, очень изысканная, хотела ему оказать. Я увидел, что иностранец в Гориче может жить там в большой свободе и пользоваться всеми развлечениями общества. Я познакомился там с графом де Гобензель, который, возможно, еще жив, умный, образованный и с большими литературными познаниями, но без малейшей претензии; он дал большой обед г-ну Загури, и именно там я познакомился с четырьмя дамами, достойными, со всех точек зрения, всяческих похвал. Я познакомился с графом Торрес, чей отец, лейтенант-генерал на имперской службе, был испанец. Он женился в возрасте шестидесяти лет, взяв в жены женщину плодовитую и умную, и имел от нее пятерых детей, все некрасивые, как и он. Его дочь, очень образованная, была весьма обаятельна, несмотря на свою некрасивость, потому что умом и характером походила на свою мать. Старшая, косоглазая, была глупа, но старалась казаться умной. Распутник, фанфарон, лгун, дерзкий болтун, злой, неискренний, он тем не менее был принят в компаниях, потому что хорошо рассказывал, блистал ловкими словечками и умел вызвать смех. Если бы он учился, он мог бы стать большим писателем, потому что обладал выдающейся памятью. Это он гарантировал понапрасну контракт, который я заключил с печатником Валерио Валери, чтобы опубликовать историю польской смуты. Я также познакомился в эти два дня с графом Коронини, который имел доброе имя в «Журнале ученых», так что передал публике труды в области дипломатии, написанные им на латыни. Никто их не читал, предпочли лучше присвоить ему задаром звание ученого, чем доставить себе труд их прочесть.

Я познакомился с молодым дворянином Морелли, который написал историю Гориче и собирался как раз опубликовать первый том. Он дал мне рукопись, желая, чтобы я прочел ее в свободное время в Триесте и исправил бы то, что сочту нужным, и я это сделал. Я вернул ее ему, не найдя никаких возражений, и благодаря этому заслужил его дружбу. Он бы меньше меня любил, если бы я дал себе труд написать ему частным порядком какие-то критические замечания. Я обрел большую дружбу у графа Франсуа Шарля Коронини, обладателя множества талантов. Он был единственный сын. Он женился в Нидерландах на женщине, с которой не смог жить, вернулся к себе и жил здесь, завязывая мелкие любовные интрижки, охотясь и читая новости, литературные и политические. Он смеялся над теми, кто говорил, что в мире нет счастливых людей, в то время, как он и был именно таким человеком, был уверен в этом, ибо таким себя ощущал. Он был прав, но он умер от опухоли в мозгу в возрасте тридцати пяти лет. Страдания, которые его убили, разубедили его. Впрочем, неправда, что на свете есть человек, который чувствовал бы себя счастливым в любое время, или другой, который чувствовал бы себя все время несчастным. Более или менее, счастье или несчастье не может быть постоянно присуще никому, потому что это состояние относительно и зависит от характера, темперамента и обстоятельств. Тем более неверно, что добродетель делает человека счастливым, потому что есть добродетельные люди, существование которых подвержено страданию, а страдание исключает счастье.

Я сопроводил дорогого Загури до границы, в компании с бароном Питтони, и вернулся с ним в Триест. Аббат Пинии, церковный адвокат, очень опытный в делах о разводах, был вместе с любезным венецианцем, который приехал, чтобы задать тон процедуре, в которой все триестинцы принимали участе вплоть до моего отъезда. Питтони представил меня в три или четыре дня всем домам и в казене, куда могли приходить только именитые люди города. Этот казен находился в той самой гостинице, где я остановился. Я обратил внимание на одну венецианку-лютеранку, дочь германского банкира и жену Давида Пикелена, негоцианта родом из Швабии, укоренившегося в Триесте. Питтони был в нее влюблен и оставался таким до самой ее смерти. Он любил ее, таким образом, двенадцать лет подряд, как Петрарка любил Лауру, вздыхая, надеясь и ничего никогда не получая. Эта редкая женщина, которую по крещению звали Дзанетта и муж которой не был ревнив, была красива, пела очень хорошо за клавесином, сама себе аккомпанируя, и прославила свой дом как нельзя лучше, но нежность ее характера, ровное обращение с всеми выделяли ее еще более, чем прочие черты ее характера и прекрасное воспитание, которое она получила. Мне достаточно было трех дней, чтобы понять, что эта женщина неприступна, и, хотя и впустую, я заявил бедному барону Питтони, что она отличается от всех прочих, по которым вздыхают, тем, что никогда не отойдет от принципов супружеской верности, которую она обещала своему мужу, а более всего самой себе. Она не пользовалась крепким здоровьем, но этому невозможно было бы поверить, если бы об этом не знал весь город. Она умерла молодой, очень спокойно.