Корни сталинского большевизма - Александр Пыжиков

Знакомство с произведениями советских писателей позволяет выявить важную деталь. Широкая вовлеченность староверческих персонажей в большевистскую партию имело серьезные последствия для нее самой. Вспомним: А. Н. Толстой в «Хождениях по мукам» (часть 2 «1918 год») говорит, что таких важных для большевиков фигур, как Василий Рублев, среди них немного[945]. Это справедливо для 1918 года, когда партия состояла в основном из представителей национальных меньшинств. Но с середины 1920-х годов в нее хлынул поток таких Рублевых. Эти полуграмотные люди принесли собственное понимание справедливости – навеянное уж конечно не Марксом и не Энгельсом, с трудами которых они при всем желании ознакомиться просто не могли. Выходцы из народно-старообрядческих глубин жаждали осуществить мечту своих предков о «царстве Божьем на земле» (разумеется, далекую от мечты никонианской). А пристанищем для них стала партия, которую, правда, никто из староверческих неофитов-большевиков в тот период в качестве партии – в классическом смысле этого слова – не воспринимал.

Невиданные гонения на священнослужителей РПЦ, а затем и на их паству – это своего рода российский вариант религиозной реформации, когда в роли униженных и побежденных оказались никониане. Тем не менее, такая развязка российской истории многим была не понятна. Как Россию могла постигнуть ужасная участь? – этот вопрос не имел сколько-нибудь ясного ответа. Современников той поры еще больше поражало безразличие по отношению к церкви. Получалось, что русский народ не встал на защиту своей духовности, предпочтя православным святыням увлечение какими-то чуждыми ценностями. Как тонко подметил Л. М. Леонов, «что с ватиканским орешком, случись там подобная заварушка, уж не так-то легко справились бы большевики»[946]. Очевидно, было бы верхом наивности считать произошедшее случайным «вывихом» истории или чьим-то злым умыслом. Такие объяснения отражали лишь обывательские представления, не обремененные интеллектом. Об опасности упрощенных трактовок предупреждал С. Франк, указывавший на легковесность мнений о причинах русской трагедии, сводящих их к идеям, «импортированным интеллигенцией из Западной Европы и распространенным ею среди народных масс». Как замечал знаменитый философ:

«…осознать, почему «народ-богоносец» вместо своих национальных святителей оказался во власти большевиков, невозможно лишь активностью и изощренностью агитаторов, «соблазнивших» его[947]. Напротив, социалистические идеи нашли отклик, поскольку массы в учении о классовой борьбе почуяли нечто родное, очень знакомое, соответствующее их собственному «психологически-бытовому идеалу самочинности и самостоятельности»[948].

Об этом же говорил и Н. А. Бердяев. В послереволюционный период известный мыслитель открыто призывал переоценить старую истину об исключительной религиозности русского народа, с энтузиазмом воспетой и славянофилами, и самыми крупными русскими писателями. Повторять подобное, подчеркивал Бердяев, было бы страшной фальсификацией и заблуждением. Народ, в котором действительно сильна религиозная верность, никогда бы не довел свою церковь до столь плачевного состояния[949].

Конечно, главными гонителями никонианской церкви были большевики, то есть, если исходить из традиционных представлений, инородцы (евреи, поляки, латыши и проч.), осевшие в партии. В этой связи любопытно взглянуть, как же описаны религиозно-разгромные процессы в советской литературе? Возьмем роман П. И. Замойского «Лапти» (19291930), где есть яркая сцена снятия колоколов с одного из сельских храмов в Пензенской области. Церковный погром производит группа коммунистов во главе с неким Скребневым, который, как указано в тексте, происходит из староверов. После принятия решения о разгроме церкви он удовлетворенно заявляет: «Не в первый раз… технику снятия колоколов хорошо знаю»[950]. Или роман И. Эренбурга «День второй» (1932), где бывший красный партизан с простой русской фамилией Самушкин не без гордости сообщает: «Трудно сосчитать, сколько церквей мы спалили. Попов, разумеется, на дерево…».[951] (Работать Самушкину доверили с комсомольцами.)

Известный роман А. А. Фадеева «Разгром» посвящен боевым будням партизанского отряда. У партизан, костяк которых составляют шахтеры, редкая «скверная побасенка» обходилась без попа и попадьи. Попавшему в отряд новичку они предлагают продемонстрировать умение стрелять, пальнув в никонианскую церквушку[952]. Возглавляет всю эту публику Осип Левинсон. Естественно, он также не относится к почитателям церкви, но по тексту хорошо читается, что религиозное пренебрежение его подчиненных – не его заслуга. Да и вообще, для костяка отряда Левинсон не является большим авторитетом. Например, когда он пытается заставить бывшего шахтера по кличке Морозко сдать оружие, тот просто игнорирует его приказ. А свое неподчинение объясняет весьма симптоматично: мол, не для того мы все это затевали, чтобы ты у меня оружие назад требовал[953]. Фадеев дает понять: подобных людей вообще сложно заставить делать то, что им не по душе. Тем более, добавим мы, навязать ненависть к церкви, которую народ считает родной. В России это стало возможным только потому, что значительная часть коренного населения не приняла никонианство. Но официальная статистика этого никогда не касалась, а потому причины тотального разгрома РПЦ объясняют как угодно (тем же нашествием инородцев, надругавшихся над Россией), только не реальным положением дел.

По произведениям многих советских авторов можно судить об исторической миссии русского староверия. Она состоит не в консервации старой доброй патриархальности, а в преобразовательном действии, очищенном от обрядов, пения псалмов и суеверий. Энергия старообрядцев имела, по сути, жесткий протестантский характер, но нацелена была не на личное обогащение, а на всеобщее (как ранее – на общинное) благо. Народно-религиозная практика трансформировалась в практику социальную, отвечавшую староверческому менталитету, но выраженную иначе. В развернутом виде эта мысль представлена в романе Леонида Леонова «Соть» (1928). Роман считается производственным, так как он посвящен крупному индустриальному строительству. На самом деле автора интересует послереволюционное преображение староверия, которое олицетворяет главный герой – большевик Иван Увадьев. Одна из сюжетных линий книги связана с отношениями между Иваном и его матерью. На первый взгляд это обычный конфликт поколений, однако, он имеет религиозную подоплеку. Из виду обычно упускается, что мать Увадьева – староверка; она не расстается с иконой, сносившейся от частого и неистового употребления[954]. Приехав к сыну, возглавляющему крупное строительство на реке Соть, она отказывается попробовать крабов, которыми тот пытается ее угостить; Иван на это не без иронии замечает: «Все запоганиться боишься»[955]. Мать Увадьева активная натура, и символично, что он в ее напористости «узнавал самого себя». Но если она томится по небесам, то он нацелен на созидание земного будущего, которое будет принадлежать его стране, людям. Мать не в состоянии понять этого; в отчаянии она даже требует от сына денег, что были потрачены на его детство, на его воспитание[956]. В конце концов, она уезжает со словами: «Дурные вести получишь – не приезжай, не люблю»[957]. Фигура Увадьева, навсегда расставшегося с матерью, символизирует для Леонова преображение русского староверия. Кстати, эту сюжетную линию подкрепляют эпизоды со скитом в лесу, который по плану строительных работ должен быть уничтожен. Скит у Леонова не совсем православное заведение: главная реликвия в нем – книга «Жития и страдания старцев соловецких», особо почитаемая староверами[958]. И эта деталь тоже символизирует наполнение энергией вышедшей из староверия, новых «мехов».

Вот к таким интересным наблюдениям приводит чтение забытых советских произведений. Более тщательное прикосновение к этому художественному наследию позволяет нащупать новый, неожиданный ракурс отечественного прошлого.

Глава 8. Несостоявшаяся смена старой гвардии

В ходе подготовки книги внимание автора привлекла комсомольская тема – второстепенный, казалось бы, в данном случае сюжет. Да и вообще, исследовате ли нечасто обращались к этой массовой молодежной организации, находившейся, по их мнению, на периферии политической жизни СССР. Комсомол с самого начала задумывался как помощник партии, поэтому протекавшие в нем процессы определялись раскладами в партийно-советских верхах и самостоятельного значения не имели. Круг советских ученых, занимавшихся этой проблематикой, всегда был узким, а после крушения СССР интерес к ней практически угас. Те работы о комсомоле, с которыми удалось познакомиться, как правило, касались борьбы против различных оппозиций генеральной линии и вклада молодого поколения в обновление всех сфер жизни. Тем не менее, обращение к этим источникам представляется весьма перспективным и дает возможность еще раз проверить идеи данной книги на более широком материале.