МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №1, 2013 (4) - Виталий Тимофеевич Бабенко

намного точнее, чем оторванное рассуждение, использующее методы предсказаний. Этот подход не относится к точным наукам: социология физиков не объясняет положения теоретической физики, потому что физика изучает реальные явления, а не наше о них представление.

Второе в хронологическом порядке направление в футурологии возникло в США благодаря движению охраны окружающей среды, связанному с антинаталистическим движением{17}. Барри Коммонер{18} был одним из первых «охранников», Пол Эрлих{19} же, которого я тоже называю только в качестве примера, стал пророком демографического потопа. Об угрозе биосфере и о демографическом взрыве писали добрый десяток лет, пока отдельные голоса не соединились в кассандрический хор и не перешагнули порог общественной возбудимости. Эта деятельность, в виде пропагандистских упрощенных версий, стала капсюлем общественного мнения, потому что вошла в среднестатистические американские семьи, становясь частью ежедневных разговоров. Эта «футурология поневоле» повернула на 180 градусов представления о будущем: отклоняя прежний оптимизм, она достигла катастрофичного пессимизма. Эта инверсия взглядов важна независимо от качества ее предсказаний, потому что вера в лучшее будущее, отождествленное с благами инструментального прогресса, до середины века была американской доминантой «дороги жизни». Сегодня будущее видится как кошмар перенаселенной Земли, истощенной почвы, отравленного воздуха и мертвых вод. Настоящее есть ценность, которую следует защищать от уничтожения, хотя защиту эту сопровождает моральная изжога, идущая от осознания того, что тот, кто использует блага планеты в американском масштабе, делает это за счет других народов. «Футурология поневоле» так хорошо утвердила мнение о вреде индустриализации, что всякая техническая инновация – хотя бы строительство нефтеперегонного завода – порождала страх и даже общественную враждебность. (Об этом писал Самуэльсон). И тогда такая футурология ведет в тупик, потому что характеризуется техническим нигилизмом, что не намного полезнее пантехнического энтузиазма – если нет реальных альтернативных концепций.

Баланс обеих названных школ выглядит, следовательно, так: футурология status quo дает сомнительные, если не фальшивые обещания, заглядывающие в постиндустриальные дали Америки, экологическая же футурология сосредотачивается на фатальностях стихийного роста. Первая направлена слишком высоко, а вторая – как-то слишком низко.

Футурология третьего рода, бестселлерная, является частью массовой культуры. Создает ее деятельность, дающая множество работ в модном направлении освещения будущего. Вред этой продукции заключается не в низкопробности публикаций, а в рыночной зависимости всех. Не то популярно, что имеет смысл, а то, что пользуется спросом. Именно это направление по сути никакой футурологией не является, однако называю его, потому что оно оказывает влияние на общественное мнение, кумулятивно создавая «эффект Эдипа»{20} – оно изменяет то, что является предметом будущих исследований, а именно ментальность общества. Публика, сначала взволнованная катастрофическими видениями, потом безразличная и скучающая, охотнее всего обращается к книгам, где даются легкомысленные и невероятные «футурологические» прогнозы. Поэтому она узнает то, чего жаждет согласно правилу «mundus vult decipi, ergo decipiatur»{21}. В потоке, заваливающем прилавки и полки, попадаются ценные экземпляры. Их можно найти и в макулатуре, брошенной за полцены на распродажу, потому что компьютер, неотъемлемый советник продавцов, рассчитал, что распродажа и скидки окупаются лучше, чем складирование медленно расходящихся произведений. Пределом этого направления является отождествление бестселлера с интеллектуальным открытием, то есть инфляция ценности как результат дезорганизации контактов потребителя с книгами. Речь идет о таком же хаосе, который показывает статистика атомных столкновений в газе.

Колыбелью футурологии четвертого рода – оппозиционной – стала Западная Европа. Приверженцы этого направления стремятся к вовлечению предсказаний в политику, упрекая другие школы в псевдообъективизме, маскирующем идеологическое содержание, а также в бегстве от нормативного государственного мелиоризма{22}. В рамках этого направления действуют левые интеллектуалы, ученые, преклоняющиеся перед неуточненным гуманизмом, экстремисты или реставраторы марксизма, выдающие себя за единственных подлинных марксистов, философы-эклектики и разные дилетанты. Погрязнув в схоластических спорах, они используют антитехнократическую терминологию (антиистеблишментовую и прореволюционную). Тяжелая герменевтика соседствует здесь с торжественным проповедничеством, проклинанием капитализма и утопическими концепциями, умение теоретизировать – с безграничной политической наивностью, которая на самом деле является грехом, но до определенной степени допустимым, потому что намерения этого разобщенного лагеря благородны. Общий знаменатель данного движения определяет такое высказывание: кризисы, коллапсы и технократические кандалы, предсказанные человечеству другими футурологами, являются либо субсидированной правительством мистификацией, либо лживым запугиванием, либо коррелятом империалистических напряженностей, либо, в конце концов, результатом отупения масс, поэтому смена сознания изменит социальные структуры, распутает узы, какими опутано потребительское общество, и таким образом оздоровит мир. Звучит это словно квадратура круга – и, однако, выражает суть запутанных и разнородных сочинений. Два основных недостатка оппозиционных футурологов: primo, они не говорят, как можно выполнить такое глобальное улучшение вне все терпящей бумаги, secundo же, все зло мира они выводят из политических источников, что является преувеличением, потому что мы знаем такие факторы, как, например, термодинамический баланс Земли, величина цивилизационной подъемной силы биосферы, ее исключительная восприимчивость, параметрический индетерминизм неиспробованных до сих пор технологий с их непредсказуемыми последствиями – которые не удается нейтрализовать лишь одной реструктуризацией общества. Отношение оппозиционеров к технологии неясное. Менее проницательные, с презрением относясь ко всяческому инструментализму, грезят о техноклазии, поэтому здесь появляется бессмертный мотив «возврата к Природе» после разбивания машин вдребезги, идеи безнадежно глупой, так как ради спасения она привела бы города к катастрофе. Есть бессмысленные идеи, которые нельзя просто растолковать потому, что примитивизация социальных и экономических структур должна обернуться во многомиллиардном мире трагедией, создание же всевозможных сельских коммун внутри такого мира является паразитизмом de facto, даже если не задумываться, как почтенные идеалисты занимались бы возделыванием земли, поскольку коммуны живут за счет цивилизационных технологий, хотя не отдают себе в этом отчета, и если бы в них вступило все население, оно вымерло бы от голода и болезней. Более разумные, понимающие, что этот акт был бы гибелью, туманно рассуждают о поражении технократических происков, забывая при этом о своем марксизме, потому что еще Энгельс подчеркивал, что технология на любом историческом этапе навязывает человеку определенный порядок работы и тем самым подчиняет его своей собственной логике действия.

Таким образом, кажущейся аполитичности футурологов status quo оппозиционная футурология противопоставляет всеполитичность трактовок, пряча голову в общие революционные фразы, надеясь, что революция все решит и исправит: тем самым речь идет о симптоматике издавна известной как детская болезнь левизны. Это утопический мелиоризм, потому что от критики общества он перескакивает прямо к его совершенному состоянию (таким должно быть, например, «плюралистическое общество»), даже не беспокоясь о сути марксистского движения истории, то есть о конкретном пути перехода от одного строя к другому. Игнорируя реальное состояние социальных сил, оппозиционеры настолько же