Семнадцатилетние - Герман Матвеев

Все остальное произошло как во сне. Она смутно помнит склонившегося над ней офицера, затем запах вина и небритое, с добрыми глазами лицо грузчика. Остановили проходившую мимо машину, и ее отвезли домой…

Глухо хлопнула входная дверь. Кто-то пришел. Через несколько минут раздался осторожный стук в дверь и голос брата:

— Можно, Таня?

— Входи, Шурик.

Раскрасневшийся от быстрой ходьбы, с обычным вихром на макушке, мальчик вошел к сестре и остановился на почтительном расстоянии. Таня повернула к нему голову и улыбнулась:

— Ну, как дела? Отметки принес?

— Нет.

— На улице хорошо?

— Обыкновенно, как всегда… Больно. Таня?

— Сейчас не очень…

— А тебе ногу не отрежут?

— Зачем же ее резать?

— А если она сломалась?

— Ну, так что… срастется. Да она и не сломалась, косточка только треснула.

С минуту мальчик думал и неожиданно спросил:

— А почему, если палку сломать, она не срастется?

— Потому, что нога живая, а палка мертвая.

— А если кошка сломает ногу, у нее тоже срастется?

— Конечно, срастется.

Таня попыталась слегка повернуться. Было больно, она покривилась и закусила губу.

— Больно, да? — сочувственно сморщившись, спросил мальчик.

— Конечно, больно… Дай мне пить!

Когда она напилась, Шура вернулся к заинтересовавшему его вопросу:

— Таня, а если воробей ногу сломает, она срастется?

— Ой, Шурка, как ты мне надоел со своими дурацкими вопросами!

Она любила брата, хотя и называла его «ненормальным». Два года назад, побывав в парикмахерской, он вернулся домой и немедленно превратился в парикмахера. В первый же день остриг кошке усы, а на другой день срезал чудесные локоны у младшей сестренки. Выменяв однажды у своего приятеля на дворе тюбик синей масляной краски и выяснив ее назначение, он явился домой, залез на стол и пририсовал усы и бороду «Женской головке», любимой папиной картине. Пришлось краску омывать бензином, но следы остались. Увлекаясь игрой в пуговицы, он проигрался, но в пять минут разбогател на том, что забрался с ножницами в платяной шкаф и срезал там с костюмов и платьев все пуговицы.

Список Шуркиных «злодеяний» можно было продолжать без конца, и все-таки Таня любила его и часто укрывала от родительского гнева.

— Шура, давай играть в госпиталь? — предложила она.

— А как?

— Ты будешь сиделка, а я раненный на войне летчик. Ты будешь ухаживать за мной и, если я что-нибудь попрошу, например, принести мне портфель, книги…

— Нет. Так играть я не хочу…

— Почему?

— Давай, я буду летчик, а ты сиделка.

— Ты же здоровый, а я больная.

— Ты не больная. Сама виновата. Потому что козлом прыгаешь, — напомнил он папино выражение.

— Ну, тогда убирайся от меня! Я не хочу с тобой разговаривать.

Оставшись одна, Таня опять вернулась к мыслям о школе и загрустила. И как это все глупо в жизни получается! Из-за какой-то неизвестной старушки у нее должна измениться вся жизнь. Самое удивительное, что эта старушка даже и не подозревает, во что обошлось Тане ее спасение… И зачем только такие старушки бродят по улицам, чего им не сидится дома…

— Таня, все к тебе пришли! — восторженно крикнул Шура, распахивая дверь.

В комнату вошли Нина Косинская, Катя и Светлана Ивановы, Женя Смирнова, Тамара Кравченко, Надя Ерофеева и Аня Алексеева. В комнате стало тесно. Девушки обступили кровать и стояли в том беспомощно растерянном состоянии, какое обычно испытывают люди, впервые приблизившиеся к тяжелобольному.

— Ну, что вы нахохлились? Я умирать не собираюсь! — усмехнулась Таня. — Недельки три полежу — и опять как новая.

— Весь класс тебе посылает привет, — сообщила Катя. — Константин Семенович сам зайдет.

— Когда?

— Наверно, сегодня.

— Как это тебя угораздило ногу сломать? — спросила Женя.

— Я не сломала. Просто трещина.

— Все равно. Шальная ты, и больше ничего, — шутливо упрекнула Женя. — То спишь целый день, то сорвешься, и вот… извольте радоваться!

Таня с грустной и чуть виноватой улыбкой посмотрела на подруг.

— Спасибо, девочки, что пришли. Наверно, нам придется попрощаться.

— Почему?

— Вы будете учиться дальше, а я застряну на один годик…

— Ты с ума сошла! — возмутилась Катя. — Мы уже все обсудили. Голова у тебя здоровая, температура нормальная. Нечего сказать, по-комсомольски решила! Ты же можешь заниматься?

— Конечно, могу.

— Ну и все! Нина взяла на себя главную нагрузку, а если она не справится, то будем приходить все по очереди.

— Почему это я не справлюсь? — обиделась Нина. — Безответственное заявление!

У Тани радостно забилось сердце. «Господи, какая я глупая! Все способы перебрала, чтобы не отстать, а о подругах своих, о их помощи и не подумала».

— Не раскисай, Татьяна! — строго предупредила Тамара. — Ты не забыла еще, что твоя подпись стоит под «Обещанием»? То-то же!

Посидев с полчаса и сообщив больной школьные новости, девушки попрощались и все, кроме Нины, ушли.

Таня дружила с Ниной третий год, но в их дружбе не было главного — задушевных бесед, без которых не обходится ни одна дружба, не было равноправия: Танино мнение всегда оказывалось решающим. Это ей не нравилось. Тане хотелось спорить, доказывать, убеждать, а Нина быстро соглашалась и уступала без всякого сопротивления. Было досадно, что у подруги нет своего мнения, что она безынициативная и какая-то вялая. Но у Нины было необыкновенно доброе сердце, и она относилась ко всякому делу с поразительной добросовестностью.

— Значит, ты нанялась ко мне в сиделки, — улыбнулась Таня, когда девушки ушли.

— Почему в сиделки и почему нанялась? Странно ты говоришь! А как бы ты поступила на моем месте? — обиженным тоном спросила Нина.

— Да я шучу… — ласково сказала больная и взяла подругу за руку. — Конечно, я бы тоже стала помогать, если нужно… Но только давай условимся: ты будешь со мной возиться не в ущерб себе. Даешь такое слово?

— Что значит в ущерб?

— А то и значит… Дай слово, иначе я откажусь от твоей помощи.

— Какая ты странная, Таня! Ведь если мы будем вместе делать уроки, то какой может быть ущерб? Мы же в одном классе учимся.

— Ну, хорошо. Я сама увижу. Расскажи, что сегодня случилось?

— Мы уже рассказывали.

— Ну, это поверхностно, — перебила ее Таня. — А ты расскажи с подробностями. Как себя Белова чувствует?

— Кажется, ничего.

— Что ничего? Да не мямли ты, пожалуйста!

— А почему тебя так интересует Белова?

— Как раз наоборот — не интересует! В последнее время она мне просто стала неприятной. Удивляюсь, как это мы раньше ничего не замечали? Раньше она мне казалась даже какой-то выдающейся… А на самом деле… Фу!.. Папа называет это эгоизмом! Самообожание. Я сегодня думала про нее. Был бы у нее такой отец, как у меня, он бы показал ей, почем сотня гребешков!

— Андрей Петрович?! — не поверила Нина.

— Да, Андрей Петрович! Ты его знаешь только с одной стороны. Если он что-нибудь сказал — кончено! — Таня нахмурила брови и, подражая отцу, строго сказала: — «Баста! Русский язык знаешь? А если не знаешь, сейчас переведу на детский!»

— А что значит детский?

— В угол носом, а раньше — хлоп! хлоп! по мягкому месту.

Девушки засмеялись. Нина знала Андрея Петровича как доброго, шутливого и приятного человека. Трудно было представить, как он хлопал Таню.

— Неужели он тебя бил в детстве? — спросила она.

— Что значит бил? Хлопнет раз-другой — и все.

— А больно?

— Не больно, а обидно.

— А сейчас?

— А сейчас поворчит немного или пальцем по столу постучит, и все. Теперь Шурке влетает за всякие художества… Мой папа говорит так: «Дети, вы должны меня слушать потому, что у вас нет жизненного опыта. Вы не знаете, что можно делать и чего нельзя. Вот, например, красивый, красный уголек, который выскочил из печки. Руками трогать его нельзя, а Наташке хочется. Мы ей говорим — не тронь, уголек горячий! Наташке второй год, и она не понимает, что значит горячий. Как ей объяснить? Ну, пускай возьмет, пускай обожжется и немного поплачет. Это не страшно, но зато она будет верить нашему опыту… Так и во всем. Если я сказал нет, вы должны мне верить». Правильно он рассуждает?

— Наверно, правильно, — согласилась Нина и, сильно покраснев, прибавила: — Но меня никогда не хлопали…

— Я знаю. Тебя пилят, — с усмешкой сказала Таня. — А по-моему, это хуже. Меньше толку. У мамы тоже есть такая манера. И во-от начнет выговаривать! Заведет на полчаса…

Таня неосторожно приподнялась, и на лице появилась гримаса боли. Эта гримаса, как в зеркале, отразилась на лице Нины.

— Бедная Танечка… — вырвалось у нее.