Иван, Кощеев сын - Константин Арбенин

Только приготовился коня пришпорить, как ему ещё об одном просителе докладывают:

— Ваше святейшество, к вам гонец из общежития бывших рудокопов! Инвалиды, говорит, чудят, беспокойство учиняют!

Осерчал отец Панкраций.

— Только инвалидов, — говорит, — сейчас и не хватало!

Смотрит — и правда: семенит к нему условно-строевым шагом прапорщик из охранного дворцового батальона. Отец Панкраций коня развернул, махнул просителю, чтобы скорее к делу приступал, без предисловий.

— Инвалиды бузят, ваше святейшество! — еще не добежав, докладывает прапорщик. — Мы им медальки, как велено было, выдали, а они, неблагодарные, теми медальками в нас пуляются! Раскрутят за планку и — шварк! Да так прицельно бьют, паразиты! А медальки тяжёлые, оловянные — больно до ужасти! Вона какие!

И как бы в подтверждение своего доклада отцепил ладонь от своего широкого лба и показывает отцу Панкрацию некий узорный фиолетовый отпечаток в круглой рамке.

— Это что за страсть? — спрашивает инквизитор.

— Это, ваше святейшество, — докладывает прапорщик, — его величества короля нашего Фомиана официальная страсть — Свёклаида Прекрасная! Получается, что это есть не просто фингал, а королевской невесты камейный профиль!

— Тьфу ты! — отмахивается от дурака отец Панкраций. — По инструкции действуйте! Писари не зазря перья стачивали!

— По ей самой, по писанной, и действуем, ваше святейшество! — не отцепляется прапорщик. — Только та инструкция для нас полной непоправимой ерундой оборачивается!

— Как так?

— А вот как, ваше святейшество. Мы, стало быть, тех солдат, которых сильно медальками покалечило, оформляем соответственным образом, со службы их по инвалидности списываем, погоны снимаем и к тем, к прежним инвалидам, в тыл, в общежитие, то есть, рудокопское, отправляем на пополнение. А они оттуда этими же медальками, которыми их до инвалидности довели, в нас же опять пуляются! И чем меньше боеспособных голов в нашем доблестном войске становится, тем больше их войско пополняется!

— Что за дурость! — возмущается выдающийся инквизитор.

— Никак нет! — рапортует прапорщик. — Это всё по инструкции дурость!

— Тьфу! — опять плюётся отец Панкраций.

Конь инквизиторский тот плевок на свой счёт принял и хотел было уже припустить, но всадник снова его придержал и рявкает на прапорщика сквозь зубы:

— Почему ко мне с этой дуростью обращаетесь?!

Прапорщик ноги сдвинул, руками развёл, блеснул фингалом.

— Виноват, ваше святейшество, по инструкции, опять же! Всё прочее начальство в недоступности, — говорит. — Король Фомиан не принимают, сказывают, в отпуске он. Господин министр по бюллетеню отсутствовать изволют. Вы, ваше святейшество, в настоящий момент есть первое вменяемое лицо в государстве. На вас и уповаем со всеми дуростями! Не взыщите!

Приятно стало отцу Панкрацию от таких солдатских слов, аж защекотало возле копчика. От этой приятности размягчился немного выдающийся инквизитор, даже видимость местами проступила.

— Так как нам поступить? — не унимается проситель. — Отступить или наступить?

Тут помощник Парфирус, который при разговоре присутствовал, инквизиторского коня под уздцы взял и начальнику своему шепчет:

— А что, ваше святейшество, если нам для инвалидов амнистию объявить? Пусть, мол, в добровольном порядке медальки свои сдадут и в списках отметятся. Кто не отметится — тех в расход. Это нам выгода сплошная: склоним инвалидов на свою сторону…

Задумался отец Панкраций. Не нравится ему всё это. Что-то ему боязно стало от такой своей первостепенной государственной амбиции. «Может, — думает, — я вообще этот захват власти зря задумал, поторопился. Вот стану королём, а ко мне всякий дурак с такими вот дуростями лезть будет — всё за всех решай! А выше-то никого нет, и на кого тогда те проблемы спихивать?! Может, лучше этого пьянчужку отчима Кондрация в короли пропихнуть, а самому из-за трона им, безвольным, руководить?» Только мысль такую допустил, как тут же сам себя одёрнул — нет! Ни в коем случае! Слишком много уже сделано, чтобы на полном ходу спрыгивать! Теперь только одна дорога у него — в самые главные короли; всё меньшее — проигрыш с необратимыми последствиями.

— Никаких амнистий! — кричит отец Панкраций. — Ступай обратно, прапорщик, и передай всем моё приказание. Мятеж подавить! Инвалидам дать укорот вплоть до полного! Пока последний боец в инвалиды не перейдёт, позиции не сдавать и от инструкции не отклоняться!

И так свирепо на прапорщика взглянул, что у того синяк запульсировал, как налобный семафор.

— Есть, ваше святейшество! Укоротить, подавить, справиться!

Скроил вояка послушную рожицу и засеменил прочь подобру-поздорову. Семенит, а сам под нос себе шепчет:

— Вот ещё! Как бы не так! Чтобы я свою собственную грудь да под чужие медали подставлял — другого дурака ищите, ваше святейшество!

Дал отец Панкраций коню волю — тот и помчал, да так быстро, что за каких-нибудь четверть часа догнал инквизиторский отряд. Отряд этот был не простой, а его святейшества личный и секретный. (Поди ж ты тут не сделайся невидимым, когда у тебя всё либо тайное, либо секретное!) Тридцать единиц отборных инквизиторских головорезов; все с саблями на поясах, с нагайками на запястьях, шпоры на сапогах — с обеих сторон. Кони под всадниками самой буйной породы, инквизиторского овса выкормыши. Да ещё у каждого стрельца в руке по факелу — ночной лес озаряют до дневного состояния, а где промчат, там после них темень ещё темнее делается, тишина ещё тише становится.

Отрядный капитан, как только узрел своего непосредственного начальника, рапортует:

— Всё путем, ваше святейшество! Мурзафа след ведёт, что зайца гонит. Думаю, часа через два захватим всех разбойников тёпленькими!

— Надо до рассвета успеть, — ухмыляется отец Панкраций. — Дело у нас больно важное, государственное. Такие дела лучше в темноте делать.

Сам-то он факела в руки не взял, а то ведь сразу станет видно, что его не видно. Впереди поскакал, прямо за псом, так чтобы всадники его со спины подсвечивали — со спины он ещё вполне видимый.

И никто из отряда не заметил, как в тот самый миг, когда отец Панкраций рапорт принимал, мимо отряда просвистела блоха Сазоновна — так шустро по касательной прошла, что одни только пятки её в темноте сверкнули. Пёс Мурзафа на одно мгновение остановился, дёрнул носом всюдно, но ничего сообразить не успел — потрусил дальше по терпкому мужицкому следу.

Не так уж много Горшене осталось распускать, да сон его смаривает, за нос его оттягивает и прямо к земле наклоняет. Пару раз совсем Горшеня забылся, чуть клубок из рук не выпустил, да вовремя вздёрнулся-спохватился. Он уже и приседания делал, и руками размахивал, как матрос-сигнальщик, но ненадолго того оживления хватало: работа монотонная, да ещё прибор убаюкивает своими тики-таками. Так и проспал бы Горшеня свой единственный шанс, если бы не явились к нему неожиданные помощники!

Он сперва подумал, что это от усталости — какие-то серые пятна в глазах поплыли; потом присмотрелся — а это выползли на стол четверо мышат! Перехватили клубок и давай его обрабатывать: два мыша закручивают, а ещё два — у жилетных остатков нить контролируют. А чуть поодаль ждёт их старшая мышь, попискивает что-то своим ребятам, советы, наверное, дельные даёт, торопит, а сама к столешнице принюхивается и чихает — табачной пылью балуется, старая!

Горшеня удивился, да не сильно — всё может быть на этом свете! Видать, мыши его речь услышали и очень его словами прониклись, а может, у них против инквизиторов свой интерес есть. Горшеня заглавной мыши горстку табачку отвалил, не пожадничал.

— Спасибо, мышата, разумные вы твари, — говорит, а сам поудобней на кресле устраивается. — Я только десять минут посплю, мне самую малость надобно…

И уснул мгновенно.

Быстры кони у инквизиторских головорезов, скор лютый пёс Мурзафа, а все равно блоха Сазоновна всех их шустрее! На целых полчаса погоню обогнала и в Колокольный лагерь прискакала с депешей от Горшени.

Взбудоражился тихий лагерь. Уже костёр притушен, Семионы снуют — вещи собирают, следы заметают. А Иван, как только каракули Горшенины прочитал, сразу как-то успокоился и далее всё делать стал без спешки. Новость-то вроде как плохая, а у него на душе полегчало — выходит, у Горшени помутнение было, временный заскок! Семионы тоже духом воспрянули:

— Не зря, стало быть, — говорят, — он в Надёгиной жилетке ушёл и спасибо не сказал!

И только Надюша не радуется, не принимает участия в общем деятельном оживлении. Стоит она в сторонке, блоху по спинке поглаживает да о своём потаённом думает.

— По-вашему получается, Надежда Семионовна, — говорит ей Иван с чересчур отчаянной какой-то решительностью, — вместе уходим! Видать, никуда нам друг от друга не деться.