Юрий Андропов. Последняя надежда режима. - Леонид Млечин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Легану поручалось организовать питание.
― Как кормить? — поинтересовался он.
— Как хочешь.
Ответ первого секретаря обкома оставил чекиста в недоумении. Высоких гостей надо кормить по высшему разряду, но для этого нужны соответствующие продукты, хороший повар. А ему прислали в качестве повара старшину-пограничника из 27-го пограничного отряда и машину самой простой еды из столовой облисполкома.
Вокруг обеих госдач были установлены два кольца охраны, внешнее обеспечивали пограничники, внутреннее — сотрудники управления госбезопасности. Примерно в пять вечера в Камянице появились две чертше «Волги». Из них вывели Александра Дубчека и секретаря пражского горкома Богумила Шимона.
В машинах остались Олдржих Черник и Йозеф Смрковский, их отвез в «Дубки» начальник отдела второго главного управления КГБ полковник Николай Ефимович Челноков, который со временем станет завсектором в отделе административных органов ЦК КПСС, а затем начальником московского управления госбезопасности.
Дубчека разместили на втором этаже, Шимона — на первом. Чекисты боялись, что Дубчек может выпрыгнуть со второго этажа, поэтому охрана не спускала глаз с окон. Руководитель Чехословакии не покидал своей комнаты и ничего не ел. Его пригласили спуститься в столовую. Он отказался. Ему приносили еду, но он ни до чего не дотрагивался. Не попробовал даже свежие фрукты.
«Мне показалось, — вспоминал Иосиф Леган, — что он боится быть отравленным. Чтобы снять такое подозрение, я ему сказал, что фрукты свежие, и съел несколько виноградин и слив. Он внимательно посмотрел на меня, но так и не стал есть фрукты...
Он ходил с утра до вечера по гостиной, как затравленный волк. Если быть точным, метался. Периодически останавливался и о чем-то глубоко задумывался. Стоял в оцепенении минут пять, а затем приходил в себя. В потухших глазах читалось сострадание к себе самому и безысходность...»
Секретарь пражского комитета Богумил Шимон, напротив оказался словоохотливым человеком и долго беседовал с советскими чекистами за ужином, состоявшим из салата и колбасы.
На другой даче глава правительства Черник, подобно Дубчеку, уединился. Смрковский, напротив, откровенно говорил все, что он думает. Смрковский был необыкновенно популярен в стране. В войну он был активным участником антифашистского подполья. В пятидесятых годах он тоже стал жертвой политических репрессий. В шестидесятых его назначили министром. Он поддержал экономические и политические реформы, был верным соратником Александра Дубчека.
Утром 22 августа Легана соединили с первым секретарем обкома. Ильницкий приказал кормить гостей хорошо. Из Ужгорода доставили коньяк, водку, вина, деликатесы.
Ситуация изменилась.
Советник министра иностранных дел Валентин Михайлович Фалин ночь ввода войск провел в министерстве. Министр Андрей Андреевич Громыко, который сам ночевал работе, поручил ему следить за происходящим. Начальник политической разведки Сахаровский тоже остался в Москве. Всю ночь, пока шел ввод войск, он находился в своем кабинете на Лубянке.
Можно ли считать, что первоначальный сценарий отпал? - спросил его по телефону Валентин Фалин, которому Громыко поручил следить за развитием событий.
Если не обманываться, то надо исходить из самого неблагоприятного допущения, — честно ответил Сахаровский - Весьма осложняется проведение плана операции в самой Чехословакии. Черник и Дубчек, не говоря уже о Смрковском, не пойдуг на сотрудничество.
В два часа ночи Фалин разбудил Громыко — министр иностранных дел тоже не поехал домой, а вздремнул в комнате отдыха, Фалин изложил услышанное от Сахаровского.
Гладко было на бумаге, — буркнул министр. — Известил комитет высшее руководство?
Этого аспекта Сахаровский не касался. Надо полагать известил...
Первоначальный план — полностью сменить руководство и перетянуть страну на свою сторону — не удался.
Мазуров прислал из Праги шифровку: надо немедленно вернуть Дубчека, иначе страна взорвется.
«Не только Александра Дубчека и Оддржиха Черник» везли на поклон грубой державной мощи, — писал Валентин Фалин, — сама эта мощь была вынуждена пятиться, столкнувшись с силой духа. Дубчек и Черник — воплощение «ревизионизма» и «отступничества» — остались на своих постах. Их сторонники составляют большинство во всех звеньях руководства, не говоря об общественном мнении».
Советское руководство оказалось в безвыходном положении. Промосковские ставленники расписались в полной неспособности что-то либо организовать. В Праге в здании ЦК остались всего два десятка человек, которые сотрудничали с советским военным руководством. Семью Биляка вывезли в Киев. Он смертельно боялся, что станет известно, что это он подписал письмо с просьбой ввести войска.
Боялся не зря. Прошло тридцать с лишним лет. Социалистический режим в Чехословакии рухнул. И в марте 2000 года бывший член президиума ЦК КПЧ, секретарь по идеологии Васил Биляк был обвинен прокуратурой республики в государственной измене, в «активном содействии оккупации Чехословакии в 1968 году, организации массовых преследований инакомыслящих при тоталитарном режиме, проведении политики, направленной против интересов чешского и словацкого народов»...
А тогда в стране распространялись советские пропагандистские издания, с территории ГДР на чешском языке вещала радиостанция «Влтава», но эта продукция успеха не имела.
Свободная чехословацкая пресса продолжала выходить, читали именно ее. Пассивное сопротивление продолжалось. Оккупационные власти были бессильны. С ними никто не желал иметь дело.
Брежневу не оставалось ничего иного, кроме как вступать в переговоры с Дубчеком. Задача номер один состояла в том, чтобы заставить чехословацкое руководство «узаконить» пребывание советских войск.
Вечером Дубчека соединили по телефону с председателем президиума Верховного Совета СССР Подгорным.
— Нам надо поговорить, — сказал Николай Викторович.
О чем и где? — спросил Дубчек.
И Москве, — ответил Подгорный.
В каком качестве туда буду доставлен? В качестве арестованного? Прежде всего я хочу знать, где находятся мои товарищи. До того как мы все будем вместе, я не стану с вами говорить.
Подгорный успокаивающе ответил, что скоро все удадится.
На следующий день, поздно вечером 23 августа, Дубчека доставили в Москву.
Известия располагали в Праге двумя журналистами. Там находился собственный корреспондент Владлен Кривошеев. Когда ввели войска, ему на помощь отправили спецкора — Бориса Орлова. Оба были настолько потрясены происходившим, что не написали ни строчки. От главного редактора газеты Льва Толкунова требовали их наказать.
Толкунов, вспоминал один из ветеранов «Известий», сказал об Орлове:
― События настолько неординарны, что можно понять или, по крайней мере, постараться это сделать — человека, который не смог преодолеть возникший внутри себя психологический кризис. Но не ломать же ему судьбу. У меня с ним был разговор. Он сам пришел к решению уйти из газеты и заняться наукой. Наверное, не стоит этому мешать...
Кривошеева главный редактор хотел сохранить в «Известиях», но более бдительные коллеги потребовали убрать н н идеологического отступника.
23 августа в Москве начались переговоры.
Мы с Фалиным писали разные проекты, — пометил в дневнике заместитель министра иностранных дел Владимир Семенов. — Потом меня вызвали на Старую площадь. Обсуждение было кратким и деловым, день был расписан на мгновения. Еще не было ясно, чем кончится дело, а потому мы имели про запас варианты среднего и крайнего= порядка. Потом перебазировались в Кремль.
Наши партнеры изучали переданные им проекты и прибыли около 19.00. Дубчек был похудевший, и губы его кривились в однобокой улыбке. Казалось, он шатается от дуновения воздуха, но при обсуждении именно он до последнего момента маневрировал, вилял, стремясь оставить за собой варианты контрударов».
25 августа из Праги привезли еще одну группу чехословацких руководителей. Разместили их в особняках на Ленинских горах. Переговоры шли в Кремле. По словам Зденека Млынаржа, Александр Дубчек чувствовал себя очень плохо. Он не мог оправиться от пережитого.
«Дубчек, раздетый до пояса, был вялый, видимо под действием успокоительного, — таким увидел его Млынарж. — С небольшой заклеенной пластырем ранкой на лбу он производил впечатление отрешенного, одурманенного наркотиками человека.
Но когда я вошел, Дубчек как бы пришел в себя, приоткрыл глаза и улыбнулся. В это мгновение я мысленно представил себе святого Себастьяна, улыбающегося под пытками. У Дубчека было такое же мученическое выражение лица...»
Советские руководители вели себя крайне агрессивно. По словам Дубчека, особенно отличился Косыгин, не скрывавший своей ненависти к евреям Шику и Кригелю. Досталось и секретарю пражского горкома Богумилу Шимону, которого советские руководители тоже приняли за еврея. Дубчек был потрясен их откровенно антисемитскими заявлениями. Он пытался отстаивать свои позиции, но чехословацкие руководители, от которых страна ждала твердости, все же уступили.
