Джентльмены и игроки - Джоанн Харрис

Все замолчали. В отголосках более громкого скандала я чуть не забыл о своем юном беглеце.

— Не может быть, чтобы все это натворил Коньман.

— Почему? — спросил Кин. — Он как раз из таких.

О да. Как раз из таких. Я видел, как потемнело лицо Эрика Скунса — он слушал нас, и по пренебрежительным взглядам коллег было ясно, что они тоже следят за разговором.

— Пароли сотрудников несложно узнать, — сказал Тишенс — Если иметь доступ к панели администрации…

— Это просто чушь, — заявил мистер Борродс — Все пароли секретны.

— Ваш пароль — АМАНДА, — улыбнулся Кин. — Так зовут вашу дочь. У мистера Слоуна — ДАВАЙ-ДЖОННИ-ДАВАЙ[51] — для такого фаната регби не слишком изобретательно. У Джерри — что-нибудь из «Секретных материалов». МАЛДЕР, возможно, или СКАЛЛИ…

Мисс Дерзи рассмеялась.

— Скажите, вы профессиональный шпион или это всего лишь хобби?

— Я просто внимателен, — ответил Кин.

Но Скунса было не так легко убедить.

— Никто из учеников не отважился бы на такое, — сказал он. — Тем более этот коротышка.

— Да почему? — спросил Кин.

— Куда ему, — презрительно ответил Скунс — Чтобы пойти против «Сент-Освальда», нужно иметь яйца.

— Или мозги, — заметил Кин. — А что, вы действительно хотите сказать, что раньше такого не случалось?

Среда, 4 ноября

Как нескладно получилось. Самое время заняться Слоуном, а тут такое. Чтобы поднять себе настроение, пришлось даже зайти в интернет-кафе, залезть в почту Коньмана (которая наверняка уже отслеживается полицией) и отправить несколько посланий, полных отборной ругани, избранным сотрудникам «Сент-Освальда». Это приносит некоторое облегчение моей уязвленной душе, а к тому же укрепит надежду, что Коньман еще жив.

После этого, уже из дома, я отправляю «Икземинеру» по электронной почте новую информацию от Крота. Затем с мобильника Коньмана посылаю текстовое сообщение на мобильник Дивайна и наконец звоню Слоуну, изменив интонации и голос. Мне уже гораздо лучше: забавно, как могут поднять настроение скучные дела, и, для начала несколько раз тяжко вздохнув, я выкладываю в трубку заготовленную отраву.

Кажется, что голос у него необычно хриплый, как будто он напичкан лекарствами. Время, правда, близится к полуночи, и он мог просто спать. Мне-то хватает немного, часа три-четыре, и я редко вижу сны. Не понимаю, почему люди так устают, если не проспали свои восемь или десять часов, и большинство из них всю ночь смотрят сны — бесполезные, путаные сны, которые они всегда жаждут рассказать другим. Наверное, Слоун спит крепко, видит цветные сны и анализирует их по Фрейду. Впрочем, не сегодня. Сегодня, я полагаю, у него на уме совершенно другое.

Через час я звоню снова. На этот раз язык у него заплетается, как у моего отца после ночи, проведенной в городе.

— Что вам надо?

Бычий рев, искаженный телефоном.

— Вы знаете, что нам надо. — Это «нам» отлично подогревает паранойю. — Мы хотим правосудия. Чтобы с тобой разобрались, грязный извращенец.

Тут ему бы и бросить трубку. Но Слоун никогда не отличался быстротой реакции. Вместо этого он взрывается и начинает спорить:

— Анонимные звонки? Это все, на что вы способны? Вот что я вам скажу…

— Нет, Слоун. Это я скажу тебе. — Мой голос по телефону тонкий, как паутина, и легко проникает через помехи. — Мы знаем, что ты замышлял. Мы знаем, где ты живешь. Мы до тебя доберемся. Это лишь дело времени.

Щелк.

Ничего особенного, как видите. Но с Грахфогелем это сработало прекрасно, и теперь он вообще не кладет трубку на рычаг. Сегодня вечером мне захотелось прогуляться до его дома — просто чтобы проверить. И кто-то явно выглядывал из-за занавесок в гостиной. Но на мне был капюшон и перчатки, а он не посмел бы и носа высунуть из дома.

А теперь последний, третий звонок Слоуну.

— Мы все ближе и ближе, — возвещаю я своим тонким голоском.

— Кто вы? — На этот раз голос у него живой и резкий. — Что вам надо, ради всего святого?

Щелк.

Теперь домой, в постель — на четыре часа.

В этот раз мне снились сны.

— В чем дело, Пиритс?

Двадцать третье августа, канун моего тринадцатилетия. Мы стоим перед опускной решеткой, вычурной маленькой пристройкой девятнадцатого века, за которой — вход в библиотеку и ворота часовни. Это одно из моих любимых мест в Школе, словно сошедшее со страниц романа Вальтера Скотта, с красно-золотым коньком над школьным девизом (недавнее добавление, но несколько слов на латыни очень многое говорят родителям, выкладывающим денежки за обучение). Audere, agere, auferre.

Леон ухмыляется, волосы неподобающе надают ему на глаза.

— Согласись, голубок, — насмешливо говорит он, — отсюда кажется намного выше, правда?

Я пожимаю плечами. Его поддразнивания вполне беззлобны, но меня не проведешь. Стоит мне дать слабину, показать малейшее недовольство этим дурацким прозвищем, как он обрушит на меня всю мощь своего сарказма и презрения.

— Наверх забираться долго, — небрежно говорю я. — Но мне приходилось там бывать. Если знать как, то это нетрудно.

— В самом деле? — Я вижу, что он не верит мне. — Тогда показывай.

Как же не хочется. Ключи отца — это секрет, который нельзя открывать никому, даже (и особенно) Леону. Но я чувствую их в кармане джинсов, и они подстрекают меня выдать этот секрет, поделиться, пересечь эту последнюю запретную черту.

Леон смотрит на меня, словно кот, который не может решить, то ли поиграть с мышкой, то ли вспороть ей живот. А я вдруг с пронзительной ясностью вспоминаю, как он стоял с Франческой в саду, как бы случайно положив ладонь на ее руку, его смуглую, зеленоватую кожу в испещренной солнечными пятнами тени. Как ему не любить ее? И куда мне с нею соперничать? У них была некая общая тайна — а это такая сила, с которой мне тягаться невозможно.

Или теперь возможно?

— Ого! — Глаза у Леона расширились, когда он увидел ключи. — Где взял?

— Стырил. Из стола Большого Джона, в конце триместра. — Я не могу удержаться от ухмылки, глядя на лицо друга. — Отнес в мастерскую в обед, и там сделали дубликат. Потом положил их туда, где взял. — Так оно, в общем-то, и было, во время той последней катастрофы, когда отец, раздавленный и вдрызг пьяный, лежал у себя в комнате. — Ленивый козел даже не заметил.

В глазах Леона, обращенных на меня, загорается новый свет. Это восхищение, но мне почему-то стало неловко.

— Ну-ну, — наконец говорит он. — А я-то думал, что ты обычный постреленок из младших классов, который и придумать ничего не может, да и с яйцами у него слабовато. И ты никому не проговорился?

Я качаю головой.

— Ну молодец, — произносит он, и его лицо освещается самой нежной и чарующей улыбкой — Тогда это будет наш секрет.

Есть что-то необыкновенно волшебное в том, чтобы поделиться с кем-нибудь секретом. Сейчас, когда я показываю Леону свою империю, я так сильно ощущаю это, несмотря на охватывающее меня сожаление. Проходы и ниши, скрытые от глаз верхушки крыш и тайные закутки «Сент-Освальда» — больше не мои. Теперь они принадлежат и Леону.

Я отключаю сигнализацию в той части Школы, где мы находимся, запираю двери, и мы пролезаем в окно в Верхнем коридоре. Уже поздно, часов одиннадцать, и отец уже завершил обход. Никто не выйдет в это время. Никто не заподозрит, что мы здесь.

Окно ведет на крышу библиотеки. Я вылезаю наружу с тренированной легкостью, Леон, ухмыляясь, следует за мной. Перед нами пологий склон из толстых, поросших мхом каменных черепиц, спускающийся в глубокий желоб, выложенный свинцом. Вдоль всего желоба есть дорожка, чтобы смотритель мог пройтись по ней с метлой и убрать скопившиеся листья и обломки, хотя отец, боявшийся высоты, никогда этого не делал. Насколько я знаю, он даже не проверял свинцовую облицовку, и желоб был забит мусором и обломками.

Сегодня почти полная луна, она таинственно сияет на пурпурно-коричневом небе. Время от времени по ней пробегают маленькие облачка, но все равно довольно светло, и каждая каминная труба, каждый желоб, каждая черепица словно обведены синими чернилами. За моей спиной Леон издает долгий дрожащий вздох:

— Вот это да!

Я смотрю вниз: Привратницкая светится вдалеке, как рождественский фонарик. Отец, должно быть, там, смотрит телевизор или отжимается перед зеркалом. Он ничего не имеет против моего отсутствия по ночам: уже несколько месяцев он не спрашивал, куда я ухожу и с кем.

— Вот это да! — повторяет Леон.

Я усмехаюсь, чувствуя нелепую гордость, как будто все это построено мною. Берусь за веревку, привязанную к трубе, подтягиваюсь и поднимаюсь на гребень. Каминные трубы возвышаются вокруг меня, словно короли, их тяжелые короны чернеют на фоне неба. Над ними звезды.