Тётя Мотя - Майя Кучерская

— А вот здесь живу я. Милости просим отобедать.

Они стояли у крепкого деревянного дома, двухэтажного, с резными окошками.

— Что вы, что вы! — Тетя отказывалась искренне. Только Теплый ее смущал — ему явно пора было отдохнуть и перекусить. Хотя можно было, конечно, вернуться в гостиницу…

— Да помилуйте, вы же сами признались, вы же ко мне в гости приехали, — говорил Сергей Петрович, заводя их в дом и, едва они разделись, повел в свой кабинет. Здесь на забитом книгами шкафу стояли диковинки. Сергей Петрович разрешил Теплому подержать тот самый, сейчас совсем уже потемневший и рассохшийся деревянный пароход, погладить шершавые борта, трубы, рубку, затем дал потрогать фарфоровую девочку в голубом платьице с игрушечным мишкой, трех оловянных солдатиков в серых, наполовину стертых шинелях, в касках и с пиками, двух пеших, одного на лошади…

— Мы их в брошенной крестьянской избе нашли, на полатях, а ведь это немецкие солдатики, не наши, XIX века, и уж как они очутились в русской избе? — говорил Сергей Петрович.

— А девочка? — спросил Теплый.

— Нет, девочка от одной бабушки нам досталась, это уже ХХ век, пятидесятые годы.

— Вот, смотри-ка еще, — Сергей Петрович отодвинул стекло шкафа и протянул Теплому большой темный бронзовый колокольчик, стоявший среди книг.

— Колокольчик, — констатировал Теплый. — Только большой.

— Это поддужный, ямщики такие вешали под дугу на тройке… Позвони.

Теплый тряханул, раздался высокий, чистый и необыкновенно долгий звук. Все тянулся и тянулся, дрожал. Тетя вздрогнула, и вновь будто дремота ее стала охватывать, дальняя, ушедшая давно жизнь снова звала, кликала, ей показалось, будто она снова спит и видит сон, в котором много, много как будто уже знакомых ей лиц. Но нет, это не сон, эти люди глядели на нее с фотографий, которыми были увешаны стены кабинета Голубева — желтоватые, старые, черно-белые. Насупленные крепкие бородачи — купцы из поднявшихся крестьян, женщина с открытым лбом и лицом народоволки, два батюшки в рясах и шляпах на лавочке меж берез, молодой человек с мелкими усиками в костюме и котелке, величавый бородач в пенсне — чуть выше, с кротким взглядом. Здесь же, поодаль, в самой серединке — висела и знакомая фотография. Вот они, такие близкие уже — отец Илья, матушка, Гриша, Федя, Митя, Ириша с куклой…

— Да-да, это они, и вы теперь все про них знаете, — улыбался Сергей Петрович. — Хотя нет, еще не все. Вы последнюю мою корреспонденцию получили?

— Получила только недавно, читаю, — откликнулась Тетя, — все они мне уже как родные…

— А они и есть ваши родные, — уверенно произнес Сергей Петрович. — Стоит немного покопаться, и наверняка выяснится — ваша бабушка, хотя нет, скорее, прабабушка или, может быть, прадедушка могли встречать мою маму — вы ведь из Москвы родом?

— Из Москвы.

— Мама моя училась там на Высших женских курсах, с 14-го по 18-й, а ваша прабабушка?..

— Ничего про нее не знаю почти, — задумалась Тетя, — она умерла рано, когда бабушке было двадцать лет, перед самой войной… Кажется, работала в школе, бабушка-то — точно, начинала в школе, а потом как-то попала в библиотеку.

— Узнайте! Узнайте обязательно, — с учительским блеском в глазах говорил Сергей Петрович, — вы даже не представляете, как все мы связаны друг с другом, гораздо теснее, чем представляется. Все мы родственники, потому и граждан Калинова и Ярославля я здесь тоже держу, — указал он на бородача в пенсне и народоволку… Тут и купцы, и врачи, и священники, и мещане, и студенты у меня есть… А это, — показал Сергей Петрович на групповой снимок мускулистых ребят в трусах и майках с окантовкой, это уже 1931 год, члены спортивного клуба «Гладиатор», вот с медалями и местная знаменитость Иван Бутусов…

Среди фотографий в застекленной рамке висел и пустой бланк с шапкой: «Городское хозяйство. Трубочистный отдел».

— Помните, я вам трубу-башенку показывал? Старых труб сохранилось немного, а когда-то их в Калинове было столько, что трубочистов в городе работало трое. Но теперь трубочистом у себя я сам. Вот у нас какая печка, — говорил Сергей Петрович и уже вел их в другую комнату.

Она оказалась много просторнее кабинета, украшением ее действительно была печь в голубых изразцах, разрисованных темно-синими птицами с завитыми узорчатыми хвостами. Теплый глядел на птиц, что-то шептал тихонько — играл?

Рядом с печкой стояли буфет с прозрачными дверцами, резной столик, покрытый вязаными салфеточками, шкаф с книгами. Над диваном висела гитара. Это супруга моя увлекается, пояснил Сергей Петрович…

Тетя коснулась тугих струн, раздался слабый, нежный звук.

— Вы играете?

— Нет, давно уже нет, — замотала Тетя головой. — В юности только. Сейчас-то уж что…

— Моя Анна Тихоновна до сих пор иногда играет, при чем же тут годы, — с улыбкой возразил Серей Петрович. — Хотя в молодости голос был у нее богатый, глубокий. Семиструнная нас и свела. Я ведь как услышал ее, голову потерял…

Тетя опустила глаза — опять другой и лучшей, чем ее, жизнью повеяло от этих слов! Семиструнная нас и свела. Вот рядом с гитарой висела и общая их фотография — молодой Сергей Петрович, с шапкой волос, в очках, чуть смущенный, уже здесь напоминающий хорошего школьного учителя, рядом молодая женщина: правильные черты, прямой нос, светлые глаза, забранные в пучок волосы, во всем облике — строгость, чистота, а вместе с тем и затаенная женственность, готовность к испытаниям и терпение безбрежное — достанет на целую жизнь. Другой мир спокойно, твердо глядел на Тетю с этой фотографии, мир, в котором жены уж точно верны мужьям до смерти, а если нужно, едут за ними на край света. Без позы, без лишних слов, любя их каждый день и мгновение, точно и не зная, что бывает иначе, чем Бог послал. Была в этой комнате и иконка, но она стояла за застекленной дверцей буфета… Лицо Ланина всплыло в ее памяти, и впервые за это время все, что казалось ей таким новым, чудесным, бездонным — взволнованные эсэмэски, стихи, виртуальные и реальные поцелуи — представилось пустотой, теплой, уютной, но нечистой — сейчас, в доме Сергея Петровича, перед этой гитарой, фотографией и лицом неведомой женщины она внезапно уткнулась в дно.

— Мам, ты что, не слышишь?

Теплый громко звал ее, Сергей Петрович звал ее, оба были уже на кухне, пока она стояла в забытьи. Она потерла лоб, виски, двинулась на зов.

В такой же светлой, чистой и аккуратной, как весь этот дом, кухонке их ждал уже разогретый и налитый в тарелки борщ, рядом в миске лежала сваренная картошка.

Анна Тихоновна, объяснял Сергей Петрович, ранним утром еще отправилась в Углич, навестить больную сестру. Но и про нас не забыла…

Сергей Петрович хлопотал, на ее поздние попытки помочь снова улыбнулся безмятежной и мягкой улыбкой. Теплый сидел за столом скромным, воспитанным мальчиком, съел все, что дали, до последней крошки, сказал «спасибо» и попросился в большую комнату, смотреть дальше изразцы, но когда Тетя с Сергеем Петровичем пришли его проведать, обнаружили Теплого на диване — свернувшись калачиком, мальчик спал.

В высокие окна уже вплывал закат, огненные блики ложились на шкаф, фотографии, красили вязаные салфеточки в розовое и золотое, Тетя сидела в ногах у Теплого, слушала его сопение и тихую, журчащую речь Сергея Петровича о Калинове, его работе в школе, о созданном им краеведческом музее, в котором он по-прежнему водит экскурсии, но лишь когда просят. Просят нечасто, увы, и это-то ладно, лишь бы только не пропало все, что мы насобирали с ребятами, с моей бандой…

Она слушала его и не понимала, почему ей так спокойно и хорошо с этим едва знакомым человеком, почему она задает ему вопрос за вопросом и не может наслушаться, наговориться. Говорил он все-таки лучше, чем писал! Он еще раз осторожно спросил ее, не слишком ли она устала, не хочет ли отдохнуть, она не хотела, но снова начала извиняться, что вот ведь свалились на его голову и сами, наверное, не дают хозяину отдохнуть, он только посмотрел на нее с легким укором молча — и она поняла наконец, в чем дело. Комфорт. Не жалящий, не ранящий, не язвящий собеседник — любезный. Хотя и свободный при этом, и страстный, и нервный даже — когда Сергей Петрович заговорил о музее, о том, как собирал его с мальчишками по крохам, как, преодолевая страшные препятствия и клевету, ходил с ними в экспедиции, он даже заикаться начал. И все равно — порода, вот что сквозило в манерах и улыбке. Только как же он вырос таким, при советской-то власти? Ведь он и пионервожатым был, но ничего, ничего пионерского она не разглядела в нем, кроме разве что наивности некоторой и энергии, все еще бьющейся в жестах. Членом партии он так и не стал, — это Сергей Петрович тоже заметил вскользь. И она сказала, наконец, тяжело вздохнув, как поражает ее тот ушедший мир, о котором он рассказывает сейчас, — цельностью, внутренней гармонией, светом.