Неродственные связи - Лина Манило
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мышонок, детка, – едва слышно причитает Алиса, гладит Машу по голове и аккуратно дрожащими руками укладывает её голову на свои колени, а слёзы текут по лицу.
Едва ли она их замечает, не вытирает даже, и они скатываются вниз, капают, но это не то, что казалось бы неуместным в такой ситуации.
– Она живая, всё будет хорошо, – успокаивает Марго, а я беру себя в руки и завожу мотор.
Всё будет хорошо – это единственное, во что позволяю себе верить.
– Без паники! Она просто спит! – рявкаю, потому что тоска в салоне плотная и удушающая, и от неё сердце в клочья.
– Больница рядом, – объявляет Карл, и действительно буквально через десять минут я уже паркую автомобиль у дверей клиники.
Она частная, небольшая, и Карла там, похоже, знают отлично. Нас встречает у входа целая бригада медиков, без лишних вопросов я кладу Машу на каталку, и её увозят вдоль по коридору. Алиса следует за дочерью, пока это возможно, но вскоре её отсекают высокой дверью. Всё, теперь только ждать.
Алиса сейчас больше похожа на каменное изваяние, настолько прямая у неё спина, а лицо бледное и похоже на маску. Кутается в мои объятия, прижимаю её к себе, и наконец, Алиса даёт волю слезам. Рыдает тихо и безутешно, бормочет о своей вине, и её трясёт так, что дрожь передаётся даже мне.
После мы пьём кофе, ждём хоть кого-то, способного ответить на все вопросы, молчим. Один стаканчик сменяется другим, мы по очереди бегаем к аппарату, лакаем невкусную бурду, но так хотя бы удаётся оставаться в границах реальности.
Вскоре приходят полицейские, берут у каждого показания, и вёрткий знакомый Карла – охотник до новых погон по имени Александр Петрович – тщательно записывает все наши слова на многочисленных листах и складывает по очереди в папку.
Конечно, никто не поднимает тему, кому именно был должен Самохин – и это правильно. Мне бы меньше всего хотелось, чтобы Карла каким-то боком зацепило. Слишком уж многим нам помог, чтобы болтать о его роли в истории. Самохин виноват, несмотря ни на что, а всё остальное не мои заботы.
– Где он? Где этот урод? – нервничает Алиса, а я держу её, а то ещё примут за нападение на сотрудника полиции.
– В предвариловке. Срок намотал он себе прилично, – сообщает Александр Петрович не под протокол и прячет бумаги в папку. – Когда можно будет, Марию Евгеньевну мы опросим, а пока что всего доброго. Выздоравливайте.
Карл отводит его в сторону, они о чём-то тихо беседуют, не обращая ни на кого внимания, и вскоре Александр Петрович уходит, а парочка его немногословных сотрудников направляются следом.
– Господи, какое же он дерьмо, – выдыхает Алиса и закрывает лицо руками.
Дверь, за которой находится наша Маша, распахивается и в коридоре появляется светловолосая медсестра.
– Кто из вас мать? – интересуется, а Алиса подскакивает на ноги. – Проходите, доктор хочет с вами поговорить.
– С Машей всё хорошо? – бросается на амбразуру Марго, а медсестра кивает.
– Да, она пришла в себя. Просто ещё слабенькая, – и улыбнувшись, скрывается за дверью.
Глава 28 Алиса
Моя девочка лежит на койке и кажется такой маленькой и несчастной сейчас, что сердце сжимается. Стою на пороге палаты, смотрю на Машу и до боли закусываю губу. Чтобы не разрыдаться, не поддаться эмоциям, не сломать ими дочь.
Во всём, что случилось с Машей только моя вина, и даже думать страшно, что ещё могло произойти, не подоспей мы вовремя. Я не знаю и, честное слово, боюсь узнать, способен ли Самохин не самое страшное – от этих мыслей мне совсем дурно делается.
Но уже того, что он совершил, достаточно, чтобы я желала ему мучительной смерти на самом дальнем лесоповале. Можно сколько угодно жалеть и сочувствовать людям с зависимостями, пока они не становятся угрозой.
Делаю один осторожный шаг в палату, а Маша поворачивает ко мне лицо, слабо улыбается и протягивает руку. Несмотря на заверения врача, что всё обошлось, легче не становится. Но я держусь, ради дочери держусь.
– Как ты, Мышонок?
Детское прозвище, и Маша каждый раз фыркала, если я так называла её – всё-таки уже взрослая, – но сейчас лишь шире улыбается.
– Мам, я яблок хочу, – слабый голос, а я смеюсь, и только сейчас понимаю, что всё это время плакала.
Я быстро подхожу к Маше, на мгновение замираю у койки, но замечаю одинокий стул, стоящий у стены, подвигаю его и усаживаюсь рядом. Почему-то боюсь лишний раз пошевелиться, сделать ей больно – хватит уже того, что натворила своим молчанием.
Но если бы мы могли смотреть в будущее, могли предугадать последствия тех или иных поступков, какими умными и счастливыми тогда стали. Но я всего лишь человек – обычная женщина с ворохом глупостей в голове и ошибок в прошлом.
– Я принесу тебе яблок, обязательно принесу, – обещаю и переплетаю наши пальцы, сжимаю её тонкую руку в ладонях, грею. – А ещё шарлотку испеку, ты же любишь. Хочешь шарлотку? Мышонок мой, моя сладкая девочка. Я так тебя люблю.
Маша всхлипывает и прикрывает глаза. В лице, кажется, ни кровинки, а дыхание становится поверхностным и прерывистым.
– Доктор пообещал, что уже завтра с тобой всё будет в порядке, – я глажу тыльную сторону тонкой ладони, как делала всегда, если Маша болела, её это очень успокаивало.
– Мама, мне больно, – говорит и трёт солнечное сплетение. У Маши немного сил сейчас, а сознание всё ещё спутанно, а я упираюсь лбом в наши сплетённые пальцы. – Он… зачем он, мама? Я не помню почти ничего, но папа… зачем он? Мам, ты знаешь? Зачем?
Подвигаюсь ближе, убираю светлые волосы с её лица, а они кажутся лёгкими, словно пух. Когда Маша была совсем маленькой, у неё долго были жиденькие косички, и я переживала почему-то, но потом, лет в шесть, они стали гуще, пока не превратились со временем в роскошную светлую гриву.
