Город - Олег Стрижак

И зачем ему нужно было говорить, что уже вечер? Возвращался я через Чернышев мост (купив, из огорченности, коньяку в винном отделе на Ватрушке): уже в вечернем настроении.

Под башней Чернышева моста: мерзавочка очаровательная, брюнетка Катя вспомнилась мне. Гулял; назюзюкался. Каприз.

Мальчик был упразднен мною.

Мокрый, темный, почти зимний ветер, с Залива, бесчинствовал над Фонтанкой. (Кончался шестьдесят девятый год). И ветер вновь нравился мне.

Я с удовлетворением чувствовал тугую, с наслаждением встречающую холод крепость всех мышц. Я бы мог, с удовольствием, проломить сейчас череп любой шпане: с ножами их и кастетами. (…Естественно: прошлое, во всем его густом объеме не существует для человека, — как и будущее; иначе бы жить было невозможно.

В человеческой природе: выбирать из личного прешедшего те вещи, что удобней.

Тоже выбирается и будущее: как род желания, или нежелания, и уж в худшем случае, как нечто, к чему ты можешь быть готов. Допущение множественности вариантов твоего прошлого как-то увязано тут с готовностью к неожиданности.

И если присмотреться, всякое настоящее есть лишь изживание всего ненужного из недавнего прошлого и неутомимое исправление представлений о ближнем будущем; в любом случае: настоящее есть непрерывное вспоминание, изъятие, узнавание (приобретение) и уточнение.

В семьдесят четвертом году, в доме на канале Грибоедова, Юлий и Мальчик говорили о том, в какой степени воспоминание, узнавание и мысль являются ощущением; в ту пору Ю. С. занимался своей теорией знания и представления, а Мальчик увлечен был идеей литературы ощущения…

Как всегда, я легко и почти бессознательно изменивал мое прошлое, чтобы изменить мое будущее). Единственное, что являлось моей нравственностью в ту пору: мое будущее; будущее извиняло всё.

В ноябре, в четыре часа дня над Фонтанкой темнеют сумерки (в декабре уже вечер). Зима близкая чувствовалась во всем… и я взбежал, по петербургской лестнице в мою (небольшую) коммунальную квартиру, из гордости презрев лифт (лифт мой тоже был петербургским, и тоже из красного дерева), в чудесном настроении: волчонок мальчик был мной изъят из мира. Все прочие фокусы и исчезновения меня не заботили.

Зажег свет, отчего сумерки за шторами превратились в вечер, наполнил фужер: и зазвонил телефон. Наконец-то, иронически подумал я; выпил глетом коньяку; и взял трубку.

— Душа моя: нынче понедельник; и через два дни: божьим порядком, четверг. Встречались: в минувшие четверги. Чертовски любезно с твоей стороны, что ты не приходил. Ты юноша деликатный (…низкий, приятный голос, принадлежащий одному из приятнейших людей в Городе; проректор по науке, доктор, профессор, зав. кафедрой; любитель книг и живописи; сорок семь лет…), крайне воспитанный, и без личного приглашения не придешь. Чтобы тебя не томить: ты не жди приглашений. Ты еще юн; игра занятие вдумчивое. Ежели хочется приключений: играй в очке с бичами на Кузнечном. Или к фарцве: там, говорят, на брильянты играют? Истории; драки. По-шед слух, что побили тебя: за нечистую игру. Лично я не верю: а чем сильны? мнением народным! И у Никиты, и у Ильи: просили тебя известить. Хвалишься, эпиграммы глупейшие. Франт! игрок! десант! К чему, скажи, мне: друзья с клеймом игрока? Извини. А если нужно что: искренне рад тебя видеть. Бай! (Положили трубку.)

Еще какое-то время я сидел в кресле, с фужером кеяьяку в руке. Так, ненавязчиво, изгнали меня из высшего круга игроков Города. (Суки, машинально и с безразличием подумал я; конечно: когда я, в последний мой вечер, снял сорок две тысячи…) И даже это меня не затронуло (…и даже привычная поза пораженца, в кресле, в пальто, и перчатка на левой руке; короткие гудки…).

…Значит — было всё.

Лишь теперь я вспомнил всё.

И голос мальчика явственно звучал: сей Грандисон…

Конечно. Я хвалился игрой (и, нужно думать, делал это весьма неприлично… — а чем же прикажете мне хвалиться, если мальчик вышиб из-под меня твердь за твердью?..); я хвалился везеньем и вечным выигрышем. Хмурый мальчик чуть улыбнулся, и произнес: сей Грандисон был славный франт; игрок; и… гвардии десант.

Я ударил его: через стол!.. такой удар невидим. Очевидцы замечают лишь его последствия. Мои подчиненные, на втором году диверсионной выучки, умели, пока человек может моргнуть, нанести три и четыре таких удара: а вот угадать такой удар и уклониться от него… умели из подчиненных моих — ой не все…

А мальчик уклонился. Уклонился, будто я лениво намерился почесать его за ухом. И ничего не отразилось в его лице: только внимание…

…я попал! (я же не на поражение бил!..), — и мальчик (с удовлетворением, боевым, отметил я), изменившись в лице, начал медленно оседать… проваливаться: в грязный пол.

Вздох ужаса: грянул, мучительной, длительностью, над грязным, под желтою лампой, столом.

И тогда я, зашедшись в бешенстве (я был невыразимо пьян), погнал всех вон; всех: и гостей, омерзительно пьяненьких, и хозяина, и нежных и доверчивых, несчастных, злосчастных девочек. Вот как все оно вышло…

Отчего-то, к хозяину комнаты, где я набезобразничал, я звонил не из дому, а из телефона-автомата, с вечерней набережной Фонтанки, возле клиники Военно-медицинской академии (…дождь, дождь: в черноте, за стеклами, дождь: каплями и струйками по стеклам кабины… перед тем, как решиться позвонить, я довольно долго бродил под дождем вдоль Фонтанки, где горели вечерние окна, для чего-то зашел в подворотню: лампочка, кирпич ободранных стен. И грязная лужа, и доска в ней: находились на месте. Здесь я бежал за уходящим мальчиком, здесь спьяну упал… Всё мне было предъявлено и вменено…)

Ну, сказали в трубке. Я представился. Хозяин долго думал. А, сказал он, я уж думал, ты умер. Зачем?.. Умер, и всё. Тут куртка твоя, на. меду. пиджачишко. Бумажник: куча денег, рублей восемьсот. Я что… забыл? Нет; этот… мальчик принес. Чтобы на него не подумали. Извинился, что не смог принести тебя. Он что… рассказал? Ну; что делалось в подворотне, я видел; из окна. Мальчик очень красиво поведал, как на набережную: тарелка с мигалкой, и гуманоиды тебя увезли. Извини, мы допили с ним твой коньяк. Как его зовут?.. Хрен его знает. Возьми свое имущество; и туфли на резиновом ходу. Забери, а то я переезжаю. Куда, машинально спросил я. Кооператив купил. Книжка у меня вышла (все пишут книжки, со злобою подумалось мне…), премии: набежало. Занял еще. Кандидатскую защитил; вот диплом и отмечали. (Хорошенькие дела, подумалось мне.) А какая тема диссертации? Ты не поймешь, засмеялся он (…его не то чтобы высокомерие, но отсутствие уважения: что и у девочки моей, у жены, у проректора…). Назови! И он назвал: сочетание длиною слов в восемь, из которых я сумел опознать: бескоординатные, не очень отчетливо представляя, что это слово значит. Поздравляю, сказал без сердечности я; и повесил трубку. Вечер, и дождь…

…любил закрытые для непосвященных кабачки: в доме писателей, доме киношников, доме ученых, доме архитекторов, доме композиторов, где все знакомы, где найти можно давних друзей, приятно поговорить, узнать все новости и все сплетни, и где даже побоища, выяснение отношений давно назревших, протекают с семейною трогательностью и в непринужденности. Вечер семнадцатого ноября все еще длился и близился к ночи, когда я, взбежав по ковровой лестнице дворца, где прижились театральные люди, легко и почти весело вошел в дымный зал ресторана, и душевный знакомец мой, актер Мишенька, из Комедии, приветственно и приглашающе махнул мне: иди к нам!.. Мишеньку я любил, и вечер в компании с ним обещал беседу изящную, легкую, блистательно остроумную-злую. Мишенька бог был в насмешливом и безжалостнейшем злословии: за что и бывал бит не раз, но актерская жизнь в терпении, а Мишенька был неистребим; ему было лет сорок с лишним, вечный неудачник, актер невезучий, сочинитель каких-то неизвестных пьес и халтурных текстов для телевидения, октябрятских речёвок,

двусмысленных до неприличия, я искренне презирал всех, кто к сорока ничего не добился, людей ничтожных и пропащих; но Мишеньку я любил… и я без раздумий, и даже в некотором удовольствии, отвечая на шумные приветствия из всех углов, из-за каждого столика, пошел к изрядно уже набравшейся компании Мишеньки… и Мишенька, уже поднявшись навстречу мне, с актерской торжественностью и широтой, расплескивая красное вино из воздетого излишне бокала, закричал влюбленнейше, с актерскою звучностию и с подачею текста, на весь, дымный и пьяный, зал:…вот он! сей Грандисон был славный франт! игрок.!… и Гвардии Десант!