Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон. - Ефим Друц

— Я за ним только один грех знаю, — зазвучало в тишине.

— Жаден.

— Золото любит.

— А ты?

— Пусть уходит, — сказал баро. — Чужой!!!

…Леший подходил к ним медленно, издалека вглядываясь в лица, будто пытаясь прочитать на них свой приговор.

— Что вы решили? — резко крикнул он, не доходя нескольких шагов.

— Забирай свое золото и уходи! — сказал баро. — Не столкуемся.

— Пора бы знать тебе, баро, что жизнь переменилась, — медленно процедил Леший, — и то, что ты защищаешь, уже не имеет цены.

— Что можешь знать ты о другой жизни? — ответил баро. — Что можешь ты знать о ней? Ты стал одиноким, Леший, тоска гложет тебя.

Леший слушал, опустив голову.

— Разве может дерево само срубить себя? — наконец сказал он.

— Все в мире едино, — ответил ему баро.

— Даже на расстоянии? — спросил Леший. — А если мы в другом лесу?

— Дерево должно оставаться деревом! — крикнул Матвей.

— Я уйду, — сказал Леший. — Мне скучно с вами.

— К тому времени, когда ты надумаешь вернуться, я еще буду жив, и ты придешь сюда только гостем, — сказал баро.

— Зачем вы мне, если я решил что-то? — ответил ему Леший.

— Ты уходишь один? — спросил баро.

— Нет, за мной побежит Риста.

— Пустая ветка, — сказал баро, — сухой кустарник.

— Лес чище будет, — усмехнулся Матвей.

Злобная улыбка мелькнула на губах Лешего. Он, как зверь, оскалил ряд золотых зубов.

— Ты долго не протянешь, баро! — сказал он.

Цыгане, окружавшие вожака, зашумели. В воздухе мелькнул нож. Он был брошен плашмя и упал рядом с Лешим в знак того, что дорога назад отрезана и оскорбивший — уже чужой.

Но Леший не увидел этого. Быстрыми шагами он уходил от костра. Пока его сутулая фигура не скрылась между деревьями, старики долго глядели ему вслед.

— Позовите Ристу! — сказал баро.

Она появилась, как всегда, невозмутимая и уверенная в том, что, кроме побоев, ей ничего не грозит.

— Мы это дело покончим, — неожиданно сказал Матвей, не дожидаясь, пока кто-нибудь нарушит молчание.

Риста стояла, склонив голову, всем своим видом выражая покорность, ожидая выслушать все что угодно, заранее соглашаясь со своим будущим.

— Ночь еще пробудешь, — сказал баро. — И все!

— Куда я пойду?

— Леший возьмет тебя с собой.

— Значит, вы так и не поладили?..

— Не твоего ума дело — иди!

И она ушла.

Эта ночь была беспокойной. Шумели, переговариваясь, деревья. Небо затянуло тучами, но дождя не было. Иногда в просвете облаков появлялись всполохи и тут же исчезали, природа была в тревоге. Цыгане угомонились необычно рано, и только у одного из костров, подперев голову руками, сидела Риста и глядела в огонь, словно высматривая в нем что-то. Леший возник неожиданно.

— Завтра уходим, — сказал он, — пора!

Риста встрепенулась.

— Ты и вправду возьмешь меня с собой?

— Куда тебе деваться? Забьют они тебя до смерти.

— А мы в город?

— Еще не знаю. Вот в Москву зовут.

— Белолицые?

— Нэ, рома!

— Ох, Леший.

— Нэ, больше я не сяду, не бойся.

— Откуда ты их знаешь, запутают они тебя. Послушай, Леший, а может, мы уйдем с тобой в Сибирь? Там таборов и дорог много. Затеряться легко.

Он присел рядом с ней, обнял ее за плечи и тихо, почти еле слышно сказал:

— Некуда тебе от меня деваться. Так уж случилось.

Редкие звезды, вспыхивавшие сквозь разрывы облаков, на мгновение перестали светить, и все поглотила подступившая со всех сторон темнота.

Утро встретило их на небольшой станции, где они, ежась от холода, ожидали первого поезда. На перроне было пустынно. Только изредка, непонятно откуда, слышался пьяный вскрик, но обладателя голоса не было видно. Наконец из-за угла небольшой станционной постройки, едва держась на ногах, показался здоровенный детина, горланящий песню. Он медленно надвигался на Лешего. И в этот момент на дороге, ведущей к станции, появилась дребезжащая телега, в которой сидели старый Матвей и с ним еще двое цыган. Они подкатили к платформе, и Матвей кинул к ногам Лешего мешок.

— Возьми, морэ, свое золото!..

— Зачем мне? Я еще достану.

— Бери, Леший, свои деньги, нам твоего не надо! — крикнул Матвей.

Цыгане слезли с телеги, поднялись к Лешему и стали полукругом возле него.

И в этот момент пьяный, с трудом передвигая ноги, добрался до Лешего.

— Эй, он что, обижает вас? — крикнул пьяный цыганам. Те усмехнулись.

И тогда пьяный, размахнувшись, со всей силы ударил Лешего в лицо. Кровь появилась на разбитых губах Лешего, но он не тронулся с места. Видя, что его молодецкая удаль не встречает никакого отпора, пьяный, процедив сквозь зубы оскорбительное «цыган», медленно отправился восвояси.

— Знаешь законы, морэ, — сказал Матвей. И, сняв с пальца массивный золотой перстень, надел его на палец Лешему. — А теперь иди, джа дэ влэса[122].

— Нет! — крикнула Риста. — Зачем ему лишняя кровь?

— Молчи, — сказал Матвей и так посмотрел на нее, что она вся съежилась.

А Леший уже скрылся за станционным поворотом. Риста вскочила с места и кинулась вслед за ним.

— Нет, — кричала она на бегу, — не тронь его, он — пьян, он — дурак, он наших законов не знает! Откуда ему знать, что ты не имеешь права устраивать драку в присутствии старого цыгана?

Но она опоздала. Когда она достигла угла постройки, то глазам ее открылась страшная картина: к маленькому, почти покосившемуся забору был прибит ножом пьяный, а возле него, устремив невидящие глаза в небо, стоял Леший и что-то бормотал.

— Идем отсюда скорей! — закричала Риста, и Леший, словно опомнившись, бросился за ней.

Вокруг было тихо. До прихода первого поезда оставалось сорок минут.

Глава 3

Роза

Как же это получилось: жили одной семьей, а стали совсем чужими? Да и были ли родными? Я-то любила, а его что ко мне толкнуло? Ведь как встретились-то мы? В девках я смешливая была да жалостливая. Вольно жила, счастливо. Мать умерла рано, отец баловал меня, холил, но все же он мужчина, к нему со слезами и думами не пойдешь. Я все больше с деревьями да травами разговаривала — они меня всю жизнь понимали. Оттого и в Бога уверовала и, когда стояли возле деревень, бегала в церковь. Лет в десять один православный священник крестил меня, и такой покой в душу пришел, что казалось, всю жизнь счастлива буду. Да, в юности все счастье предполагают, а как Бог нами располагает — о том не знаем, не ведаем. И потому я гадать не любила, что человеку Божий промысел открывать — человек поломаться может, даже о счастье узнав, иногда задумывается: что же я могу в этой жизни, если Бог уже все предопределил? Вот так. Да что поделаешь: табор есть табор. Если бы я гадать не ходила, ни мне, ни детям моим, ни мужу — чужаку в таборе — не жить. А как без табора? Не городские мы жители. К городу привычка нужна, там дыхание другое, а на воле, в дороге Бога лучше чувствуешь. Живешь в таборе большой семьей, людей видишь и песни поешь, что еще женщине нужно? И была бы я счастливой с таким мужем, да другая дорогу перебежала, и счастье отняла, и жизнь мою загубила.

А полюбила я своего мужа с первой же минуты, как увидела его. Стояли мы в тверских лесах. Я в малиннике засела, боюсь, медведь выйдет, сижу, малину собираю да на тропку поглядываю. Вдруг слышу — сучья ломаются, хвоя скрипит. Выглянула, а по тропе цыган идет — красивый, сильный, да печальный очень и седина в волосах. Увидел меня, остановился, и что-то ласковое промелькнуло в его глазах. Так на меня посмотрел, что обмерла я вся.

— Ты цыганка? — спросил.

— Да, цыганка я.

— А что за табор здесь стоит?

Я ему сказала. Опечалился он больше прежнего.

— Один я, без табора, без семьи и без кибитки, жизнь лихоманная во все углы носом тычет.

Почему он мне это все сказал, мне, первой встречной на его пути цыганке, до сих пор не пойму. Пожалела я его, да и с той минуты на всю жизнь полюбила, хоть и старше меня он был вдвое, а понимала я его, сердцем понимала.

Привела цыгана в табор. Назвал он себя Лешим — потом рассказывал мне, почему его так прозвали. Он много о себе рассказывал. И стал с той поры он с нами жить. Совсем скоро он ко мне посватался. Отец видит: цыган серьезный, деловой, я его люблю, да и отдал меня за него, думал, что я за ним от бед спрячусь, а вышло — наоборот.

Да, тогда-то я сама не своя была от счастья. Неделю табор на свадьбе гулял: пили, ели вволю, а Леший мой еще крепче мне полюбился — пьяным не был, сколько ни пил, головы никогда не терял. Все вокруг меня ходил, все любовался. «У меня, — говорит, — теперь и жена есть, и табор есть. Жена что цветочек, а табор что цветник». С тех пор все о себе рассказывал, о своем таборе, об отце, деде и прадеде. Все боялся, что в нем ушедшие из жизни умрут и некому о них будет вспомнить. А я так все чувствовала, всех его близких перед глазами видела, что думала порой — они мои, я с ними жила, с ними хлеб-соль делила, одни песни пела, одни думы думала.