Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства - Владимир Михайлович Зензинов

В Женеву я приехал чудным летним днем. Пришел по адресу, который мне был известен еще в Москве. Застал там двух пожилых – по тогдашним моим понятиям – людей. Один из них был Феликс Вадимович Волховский, которого я уже знал раньше и который меня радостно обнял. Другой – с большим открытым лбом, кривым орлиным носом и остроконечной изящной бородкой – спросил, как моя фамилия.

В комнате был еще какой-то незнакомый мне человек, а потому свою фамилию я написал на обрывке бумажки и протянул ему ее. Бросив на нее взгляд, он тоже стал меня обнимать. То был член Центрального комитета нашей партии – Николай Сергеевич Тютчев, как и Ф.В. Волховский, бывший тоже членом партии «Народная воля», его, впрочем, теперь звали Петр Иванович. Он, очевидно, уже слышал обо мне. Женева осенью 1905 года бурлила. Все происходившее в России немедленно отражалось здесь. 1905 год был одним из самых бурных в истории России – его называют годом Первой русской революции.

Эта революция началась 9 января, когда под предводительством священника Гапона многотысячные толпы рабочих в Петербурге двинулись с петицией об улучшении своей жизни к Зимнему дворцу, где были встречены ружейными залпами. Мирная манифестация превратилась в революционное выступление. Если в широких народных массах еще сохранялась вера в царя, 9 января 1905 года она была расстреляна. Священник Гапон каким-то чудом остался в живых. Он был в первых рядах манифестантов, шедших с царскими портретами и иконами, упал на мостовую и пролежал под выстрелами.

Его спас находившийся с ним рядом инженер Путиловского завода Петр Моисеевич Рутенберг, который тут же остриг ему волосы, увел к знакомым и переодел в штатское. Гапон выпустил к народу воззвание, в котором посылал проклятие царю. Рутенберг, имевший связи в революционных кругах (среди социалистов-революционеров), помог ему перебраться за границу, и через несколько дней Гапон благополучно добрался до Женевы.

Война с Японией еще продолжалась – с театра военных действий продолжали приходить вести о неудачах русских войск. Во всем винили военное начальство и командование, обвиняли правительство, и эти настроения усиливали революционное брожение в стране. После 9 января стихийные забастовки, принявшие политический характер, прокатились по всем крупным городам. Военные неудачи и рабочее движение в городах не могли не отразиться и на настроении деревни.

Движение, начавшееся с отдельных вспышек, в феврале– марте 1905 года превратилось в массовое и охватило громадный район, притом сразу с различных концов – в Центральной России, в Польше, в Западном и Прибалтийском крае и на Кавказе. Весной и летом 1905 года крестьянским движением было охвачено 14 процентов всей территории России. За два только месяца – апрель и май – по газетным подсчетам, было совершено 116 покушений на различных представителей власти от городовых до губернаторов. Но, быть может, самым тревожным явлением были военные восстания: в движение пришла сила, на которую опиралась правительственная власть. Самым грозным было восстание матросов в Черном море на броненосце «Потемкин» (13–24 июня): взбунтовался лучший броненосец Черноморской эскадры, поднял красный флаг и ушел в Румынию. Оставшаяся верной правительству Черноморская эскадра не посмела с ним расправиться. Руководителем этого восстания был простой матрос Афанасий Матющенко. Из Румынии он проехал в Швейцарию и теперь тоже был в Женеве.

Мой отъезд в ссылку (в Архангельск), побег из нее и переход границы – все это произошло с такой быстротой, что заняло в общем не больше десяти дней: в середине июля я выехал из Москвы и в конце месяца был уже в Женеве. Женевы я теперь не узнал. Как прежде, так и теперь, я, конечно, жил среди русских – в одном из отдаленных женевских кварталов, в Каруж (Carouge). Каруж, как и вся Женева, был очень тихим провинциальным уголком. Здесь находились генеральные штабы обеих революционных партий – партии социалистов-революционеров и Российской социал-демократической рабочей партии, здесь же выходили и оба журнала – «Революционная Россия» социалистов-революционеров и «Искра» социал-демократов.

Иногда устраивались рефераты, с которыми выступали руководители обеих партий – от социалистов-революционеров В.М. Чернов, от социал-демократов Г.В. Плеханов и Ю.О. Мартов. Но работа той и другой партии шла в замкнутом кругу, в тиши, как и подобало подпольным организациям.

Теперь все изменилось. Раньше приезжие из России были очень редки. Если кто и приезжал на время в Женеву, его приезд всегда был обставлен большой тайной и конспиративностью. Когда, например, в Женеву приезжал Гершуни, он по целым дням не выходил из дому, чтобы не попадаться на глаза русским шпионам, и на улицу выходил лишь ночью – предосторожность, между прочим, совершенно излишняя, так как все подробности о пребывании Гершуни в Женеве Департамент полиции узнавал из донесений Азефа, вместе с которым заседал Гершуни…

Теперь Женева кишела приезжими из России, среди которых было много бежавших, подобно мне, из ссылки, приезжавших на короткое время за инструкциями революционеров и снова уезжавших обратно в Россию на работу. Революционное море все сильнее бушевало в России – его волны время от времени выбрасывали в Женеву тех, кто были на его поверхности, снова их захватывали и уносили обратно. Отразилось это и на внешней жизни русской Женевы, вернее, Каружа. Доклады следовали за докладами – обычно их было теперь по несколько в неделю. Выступали не только Чернов, Плеханов и Мартов, но также Волховский, Илья Рубанович, приезжавший для этого из Парижа, князь Хилков, бывший толстовец, теперь примкнувший к социалистам-революционерам, Ленин, Дейч, Троцкий, Луначарский, Мартынов (Пиккер).

Полемика между социалистами-революционерами и социал-демократами (большевиками и меньшевиками) достигла тогда апогея. Для тех, кто сам не прошел через это, может показаться странным, до какой страстности и взаимной нетерпимости доходили люди – недаром говорят, что самая страшная борьба – борьба братоубийственная, происходящая между близкими. Казалось бы, что могло быть естественнее, чем союз двух революционных и социалистических партий против общего противника – царского самодержавия?

А между тем именно взаимная борьба между социалистами-революционерами и социал-демократами – правда, борьба идейная, принципиальная, а не физическая – велась тогда едва ли не с такой же страстью и напряжением, как и борьба обеих этих партий с правительством!

Два основных вопроса разделяли эти партии: аграрный вопрос и вопрос о терроре.

Социалисты-революционеры были не только партией пролетариата, рабочих, но