Норма - Владимир Сорокин

Мы друг от друга далеко живём. Гляжу на карточку — припоминаю. Как раз перед войной снялись вдвоём. Словами наша речь красна, богата. И есть, Люба, есть слова, что в бой полки ведут. С которыми, сжав пальцы на гранатах, идут на подвиги, на смерть идут. Война шумит у нас над головами. Но нас, Любаша, не разучила и война хранить в сердцах с великими словами простые наших милых имена.

До свиданья, дорогая!

Жди со скорой победой!

Он сложил листок треуголкой, написал адрес, сунул за отворот шинели. Но вдруг улыбнулся, вспомнив что-то, снова полез за отворот, сморщился на мгновенье и осторожно вынул руку. На ладони лежало дымящееся сердце.

Капитан потряс его над другой ладонью. Из разнокалиберных артериальных отверстий посыпались разноцветные слова: РАСКУЛАЧИВАНИЕ, ЭМПИРИОКРИТИЦИЗМ, ИНДУСТРИЯ, СТАЛИН, ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ, НКВД, ЖДАНОВ, СОЦИАЛИЗМ, ЛЕНИН, ВКПб, СТАХАНОВ, ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗМ и другие.

Положив сердце на ящик, капитан отыскал в похрустывающей кучке слово ЛЮБА, поднёс к губам и поцеловал.

Налетел ветер, но капитан поспешно прикрыл слова шинелью. Только ЛЮБА, КОММУНИЗМ и УДАРНИК слетели на дно окопа. Когда утих ветер, капитан разыскал их и спрятал вместе с другими в своём сердце.

Строитель стоит у степного причала на новом готовом участке канала.

Ушли экскаваторы, люди ушли и скоро в просторы придут корабли. В просторы степные, от пыли седые, где ходят бесшумной волной ковыли.

Чугунные кнехты, бетонная стенка и плиты гранита стального оттенка. Прильнёт пароход к ним серебряным боком…

Стоит здесь строитель в раздумье глубоком. И мнится ему у степного причала:

— Работали много, а сделали мало.

— Неправда, товарищ, — раздался за спиной строителя спокойный голос. — Ты сделал так много. Дорога воды — это счастья дорога.

Строитель обернулся. Рядом стоял усатый конвойный с ППШ на груди. Он докурил, кинул строителю окурок:

— Пять русских морей ты связал воедино и засуху сила твоя победила.

Строитель поднял окурок, спрятал за пазуху. Конвоир поправил автомат, сощурился:

— Смотри, видны издалёка в степях опалённых морские причалы на сваях смолёных, и пристани эти в просторах безбрежных — победа весны, урожая надежда…

Он улыбнулся и крикнул:

— Моря и каналы, прохладу струите!

Стоят у причала солдат и строитель. И мысли их набегают, как волны.

Мечтами и планами головы полны.

— Пусть новое море порадует душу, — проговорил конвойный.

— В морях же, коль надо, воздвигну я сушу. Горячим степям подарю я прохладу, — улыбнулся строитель, — а Север готов я согреть, если надо!

— Как? — ответно улыбнулся конвойный.

Строитель распахнул ватник достал из подмышки сложенную вчетверо карту Севера:

— Сначала — так. А потом посмотрим.

Карта разбухла от пота строителя и поэтому почти не шелестела, когда он её разворачивал.

На столе Симоненко зазвонил один из трёх телефонов.

Судя по длинным назойливым звонкам, вызывала междугородняя.

Симоненко поднял трубку:

— Восемьдесят девятый слушает.

— Товарищ полковник?

—Да.

— Здравия желаю, товарищ полковник, это капитан Дубцов говорит и из Днепропетровска.

— Слушаю вас.

— Товарищ полковник, тут у нас… в общем, я вам доложить хотел… да вот не знаю с чего начать…

— Начните с начала, капитан.

— В общем, товарищ полковник, у нас вдоль маленьких домиков белых акация душно цветёт. И здесь недалеко, полчаса от Днепропетровска, село Жупаница, одна хорошая девочка Лида на улице Южной живёт.

— Так. Ну и что?

— Её золотые косицы, товарищ полковник, затянуты, будто жгутом. А по платью, по синему ситцу, как в поле, мелькают цветы.

— Так.

— Вот. Ну вовсе, представьте, не ловко, что рыжий пройдоха Апрель бесшумной пыльцою веснушек засыпал ей утром постель.

— Это кто?

— Да еврей один, спекулянт, гнусная личность. Но дело не в нём. Я думаю, товарищ полковник, не зря с одобреньем весёлым соседи глядят из окна, когда на занятия в школу с портфелем проходит она. В оконном стекле отражаясь, товарищ полковник, по миру идёт, не спеша, хорошая девочка Лида…

— Да чем же она хороша? — прижав трубку плечом к уху, полковник закрыл лежащее перед ним дело, стал завязывать тесёмки.

— Так вот, спросите об этом мальчишку, что в доме напротив живёт. Он с именем этим ложится, он с именем этим встаёт! Не даром ведь на каменных плитах, где милый ботинок ступал, «Хорошая девочка Лида!» с отчаянья он написал!

— Ну, а почему вы нам звоните, капитан? Что, сами не можете допросить? У вас ведь своё начальство есть. Доложите Земишеву.

— Так в том-то и дело, товарищ полковник, что докладывал я! Два раза. А он как-то не прореагировал. Может занят…может что…

— Ну а почему именно мне? Ведь вас Пузырёв курирует.

— Но вы ведь работали у нас, товарищ полковник, места знаете…

— Знаю-то знаю, но что из этого? Да и вообще, ну написал этот парень, ну и что?

— Так, товарищ полковник, не может людей не растрогать мальчишки упрямого пыл!

— Да бросьте вы. Так, капитан, Пушкин влюблялся, должно быть, так Гейне, наверно, любил.

— Но, товарищ полковник, он ведь вырастет, станет известным!

— Ну и покинет, в конечном счёте, пенаты свои…

— Но окажется улица тесной для этой огромной любви! Ведь преграды влюблённому нету, смущенье и робость — враньё! На всех перекрёстках планеты напишет он имя её. Вот ведь в чём дело!

Полковник задумался, потёр густо поросшую бровь.

Капитан тоже замолчал.

В трубке слабо шуршало и изредка оживали короткие потрескивания.

Прошла минута.

— Говорите? — зазвенел близкий голос телефонистки.

— Да, да, говорим, — заворочался Симоненко.

— Говорим, говорим, — отозвался Дубцов. — Ну так, что ж делать, Сергей Алексаныч?

Симоненко вздохнул:

— Слушай, капитан… ну и пусть, в конце концов, он пишет.

— Как так?

— Да вот так. Пусть пишет. На полюсе Южном — огнями. Пшеницей — в кубанских степях. А на русских полянах — цветами. И пеной морской — на морях.

— Но ведь, товарищ полковник, так он и в небо залезет ночное, все пальцы себе обожжёт…

— Правильно. И вскоре над тихой землёю созвездие Лиды взойдёт. И пусть будут ночами светиться над нами не год и не два на синих небесных страницах красивые эти слова. Понятно?

— Понятно, товарищ полковник.

— А спекулянта этого, как его…

— Апрель, Семён Израилевич.

— Вот, Апреля этого передайте милиции, пусть она им занимается. Плодить спекулянтов не надо.

— Хорошо, товарищ полковник.

— А Земишеву привет от меня.

— Обязательно передам, товарищ полковник.

— Ну, будь здоров.

— Всего доброго, товарищ полковник.

— Когда мы в огнемётной лаве решили всё отдать борьбе, мы мало думали о славе, о нашей собственной судьбе, — проговорил Ворошилов, разливая коньяк по рюмкам.

Будённый кивнул:

— Это точно, Клим. По совести, другая думка у нас была светла, как мёд: чтоб пули были в наших сумках и чтоб работал пулемёт. Будь здоров….

Выпили.

Ворошилов закусил куском белорыбицы, вздохнул:

— Мы, Сеня, горы выбрали подножьем. И в сонме суши и морей забыли всё, что было можно забыть…

— Забыли матерей! — махнул вилкой Будённый.

— Дома, заречные долины, полей зелёных горький клок…

— Пески и розовую глину. Всё то, что звало и влекло.

Ворошилов налил по второй, разрезал огурец поперёк, стряхнул половину на перегруженную тарелку Будённого:

— Но мы и в буре наступлений, железом землю замостив, произносили имя Ленин, как снова не произнести!

— Да. Всё было в нём: поля и семьи…

— И наш исход из вечной тьмы. Так дуб не держится за землю, Сеня, как за него держались мы! Помнишь?

— Ну, ещё бы! Не только помню, Клим, но вот… — Будённый полез в карман кителя, — вот всегда при себе храню…

Он вытащил потрёпанную фотографию.

На фоне выстроившихся войск на поджарых жеребцах сидели молодой Будённый и молодой Ворошилов. Фуражки глубоко наползали на глаза, тугие шинельные груди пестрели кругляшками орденов, эфесы шашек торчали сбоку сёдел.

Руки молодых командармов крепко держались за слово ЛЕНИН, повисшее на уровне их сёдел.

Хотя буквы были не очень широки, в них всё равно хорошо различались обнесённые заборами гектары дач и две счастливые семьи, и заседание президиума Верховного Совета СССР, и чёрные эскорты машин, и убранная цветами трибуна мавзолея, и интимный вечер на кунцевской даче вождя, — Жданов за роялем, Молотов, Ворошилов, Будённый, Берия, Каганович, три тенора Большого Театра — поют, а Сталин неспешно дирижирует погасшей трубкой.

— Им не воздвигли мраморной плиты, — проговорил бортмеханик, вытирая промасленные руки куском ветоши, — на бугорке, где гроб землёй накрыли, как ощущенье вечной высоты, пропеллер неисправный положили.