Жизнь адмирала Нахимова - Александр Зонин

Гость командующего лейтенант Скоробогатов, все еще командир шхуны "Гонец", сидит рядом с ним и кажется всецело поглощенным очисткою своей тарелки. Опорожнив ее, он подставляет вестовому для новой порции и снова молчаливо принимается выбирать кости.

Павел Степанович поглядывает на молодого человека с отцовской снисходительностью.

– За ваш успех, Скоробогатов! – предлагает он тост. – И расскажите нам в подробностях, как достался вам приз.

Скоробогатов краснеет и басит:

– Право, не соображу, с чего начать.

– С начала, лейтенант, – дружелюбно помогает Нахимов, – где была шхуна, в какое время.

Скоробогатов стоит прикрыв глаза. Такая помощь некстати. Словно опять далекие снеговые горы выступают из лилового тумана на прозрачно-золотистый свет восходящего солнца, словно сейчас призрачный месяц тускнеет на светлеющей лазури.

Тогда особенное трепетное чувство охотника владело лейтенантом. Приняв вахту от своего единственного офицера, он всматривался в неровные слои дымки, подымавшиеся с воды. Освобождаясь от ночного покрова, волны неуловимо переходили от темно-зеленого к белому, от почти черного к бледно-лиловому цвету. И тут среди пенистых гребней глаз поймал подозрительные паруса.

– Так как же, лейтенант?

– На высоте Констаитиновского мыса, идя от Бомбор ранним утром, хрипло начинает Скоробогатов, – я усмотрел по румбу зюйд, милях в десяти, судно под парусами.

Все происходившее очень живо и ярко в памяти молодого командира. Но где моряку найти слова, чтобы передать ход событий, отделив факты от своих переживаний?.. Приникнув к стеклам подзорной трубы, Скоробогатов сразу узнал паруса одномачтовой турецкой чектырмы. Он начал сближаться без особого пыла. Предстояла надоевшая в ряде кампаний работа: опрашивать и под враждебными взглядами проверять груз в трюме. К тому же он надеялся, что чектырма испугается четырнадцати каронад на палубе "Гонца". Да и расстояние между шхуной и турком сокращалось. Но чектырма вдруг повернула на норд-вест, а "Гонец" остался за ветром в полосе штиля.

Самое ужасное: когда заполоскали паруса, лейтенант непозволительно мечтал. Представлялась среди будущих пленников прелестная черкешенка, и фантазия его колебалась определить возможное поведение пленницы. То красавица поблагодарит лейтенанта за разрешение чектырме продолжать плавание, то с мольбой вытянет смуглые руки в браслетах и упросит доставить в замирившийся аул, из которого ее украли…

Маневр турка вернул Скоробогатова к неприятной действительности. Увидев, что чектырма выбросила с обоих бортов дюжину весел, он пришел в ярость. Называя себя обманутым дураком и величайшим ослом из плававших под андреевским флагом, велел спускаться на ветер и зарядить орудия…

Конечно, все это невозможно и не нужно рассказывать. И после долгой заминки лейтенант продолжает:

– Я сигналил, но турок рассудил уйти от меня до темноты. Мне удалось выбраться из полосы штиля и, придя на дистанцию выстрела, я выпалил холостым.

Он умалчивает, что в последнюю минуту, когда были зажжены фитили, скомандовал: "Отставить ядра". Невозможно сознаться, что мысль о некой лермонтовской Бэле вновь навязалась в такое время, и он пожалел разрушить уходившее суденышко.

– Чектырма, однако, осмелилась в тот же момент отвечать. Ядра не долетали всего на четверть кабельтова. Тогда велел палить под ее корму.

Теперь воспоминания и обстоятельства, о которых надо говорить, сливаются, и рассказывать легче. Скоробогатов описывает жестокую артиллерийскую дуэль, протянувшуюся до темноты. Он потерял надежду на рассвете догнать судно, потому что его лавировку в сумерках понял как устремление к берегу близ Сочи.

– Я всю ночь старался держаться на высоте Сочи и с рассветом усмотрел чектырму в четырех милях под парусами и веслами. На сей раз уйти ей стало невозможно. Затем зюйдовый ветер, и мы могли ставить все возможные паруса… Но не хотел стращать людей выстрелами, ваше превосходительство, – вдруг признается лейтенант, поворачиваясь к Нахимову, – пока черкесы не вынудили. Они вновь стали палить. Мы насчитали до двадцати пушечных выстрелов… Тогда, приведя шхуну против борта чектырмы, я стал вредить ее парусам. Мы побили рулевое колесо и двух людей и заставили отдать фалы. Думаю, там большинство возмутилось палившими, выбежали на палубу, кричали, махали платками и курпеями. По допросу знаете, ваше превосходительство, – это знатные черкесы возвращались из Стамбула с семьями, и все были сторонниками продолжения войны.

Нахимов одобрительно кивает головой. Он доволен сообщением Скоробогатова и шумно выражающимся восхищением молодежи. Он хотел, чтобы офицеры "Кагула" выслушали поучительный рассказ о настойчивом и умелом исполнении долга. Если Скоробогатов и сплоховал вначале, что очевидно и по его замешательству при рассказе, то потом энергично исправил свою ошибку. Теперь будет наглядно всем, почему можно быть недовольным офицерами корвета "Пилад" и брига "Паламед".

– Господа офицеры, командующий намерен сделать вывод из сообщения лейтенанта, – предупреждает Истомин.

Нахимов медленно поднимается и жестом руки просит у офицеров внимания.

– Я вас ненадолго задержу, господа. Случай лейтенанта Скоробогатова мог бы найти достойных продолжателей. Но, наоборот, на этой неделе при встрече гребных судов двух наших кораблей с контрабандистами сказалось равнодушие к службе командующих офицеров. В безветрие предметом действия гребных судов корвета и брига явились три контрабандистских судна. Тактика в таком случае известна – первейшей обязанностью командующих должно быть ведение огня так, чтобы облегчить свалку на абордаж и чтобы припасу хватило до постановки судов к борту противника. А господа офицеры издали растратили снаряды и показали перед ответными залпами контрабандистов недостойную вялость. В итоге один противник выбросился на берег, команды других скрылись у местечка Вардан. Правда, потом с корвета и брига запалили все суда контрабандистов, но люди с них отбились и перед уходом на берег нанесли нам потерн, ранив семерых людей. Вчерашний день из них померли лейтенант Сутковой и матрос Бортнюк. Жалко товарищей, а еще больше обидно, что зря они погибли. Нанесши значительный вред орудиями гребных судов контрабандистам, должно было броситься на абордаж и взять их с командами. Конечно, потеря наша могла быть еще значительнее, но честь и слава остались бы безукоризненны…

Командующий встает и жестом дает понять, что урок заканчивает:

– Вот так я смотрю на службу и прошу помнить, что в военное время с нас во много раз больше потребуется и риска и смелости.

Третий год у контр-адмирала Нахимова все то же. Зимние месяцы он делит в Севастополе между Библиотекой, доками, казармами и холостой квартирою, потому что адмирал Лазарев либо в Николаеве, либо лечится в Вене. А Корнилов еще не вернулся из Англии, изучает тамошнее кораблестроение и ездит для того же во Францию. Павел Степанович рад береговую скуку в Севастополе сменить на длительное плавание своего отряда в кавказских водах. Правда, и здесь новых впечатлений нет. Сорок седьмой год похож на сорок шестой, сорок восьмой – на сорок седьмой. Словно черноморская служба наглухо отгорожена от жизни страны расписанием – с марта по август помогать войскам Черноморской линии ловить контрабандистов, а с сентября по ноябрь плавать в штормах.

А между тем в это самое время сколько событий! Глухие раскаты революционных движений слышны равно из Петербурга и европейских стран. Правда, в России лава извержения не прорывается; арестом группы Петрашевского общественное движение заковано снова на десяток лет, и у царя вновь свободны руки помогать европейской реакции. Поистине счастье служить не в армии, а на флоте в годину венгерского восстания. Как "и смирился Нахимов, как ни замкнулся в сокровенных мыслях даже от друзей, но было бы свыше сил выполнять роль карателя соседнего народа.

Он присматривается к молодежи с чувством тревоги за нее. Вот Евгений Ширинский-Шихматов, восторженный мичман с "Силистрии", без времени погублен – осужден за переписку и чтение в кружке товарищей письма Белинского к Гоголю; арестовали благородного молодого человека и сдали в штрафной ластовый экипаж матросом. А что писал Гоголю Белинский, патриот и русский с головы до ног? Только что надо уважать народ. Плюешь на крепостных – топчешь, значит, и свое сословие образованных людей. Народ все создает, народом держится русское государство, и от народа зависит его будущее.

Голова идет кругом от жгучих общественных вопросов. Трагично, что не с кем о них говорить. Невозможно даже на эзоповском наречии беседовать в письмах. Рейнеке Михаил ограничен своими департаментскими интересами гидрографа. Сашеньку Павел Степанович не смеет тревожить. Брат Платон тяжко болен.