Владимир Набоков: русские годы - Брайан Бойд

написал восторженную статью о моих дрянных стишках, строк пятьсот, сочившихся приторными похвалами; отец успел перехватить ее и воспрепятствовать ее напечатанию, и я живо помню, как мы читали писарским почерком написанный манускрипт и производили звуки — смесь зубовного скрежета и тонкого стона — которым у нас в семье полагалось частным образом реагировать на безвкусицу, неловкость, пошлый промах. Эта история навсегда излечила меня от всякого интереса к единовременной литературной славе и была, вероятно, причиной того почти патологического равнодушия к «рецензиям» дурным и хорошим, умным и глупым, которое в дальнейшем лишило меня многих острых переживаний, свойственных, говорят, авторским натурам36.

VI

Осенью 1916 года дядя Владимира, Василий Рукавишников, умер в полном одиночестве в лечебнице «Сан-Мандэ» под Парижем. Никто почему-то не принял всерьез его болезнь — грудную жабу, и двадцать лет спустя в финале своего первого английского романа Набоков странным образом отдал ему последний долг, заставив Себастьяна Найта также умереть в одиночестве и тоже от грудной жабы в больнице «Сан-Домье» под Парижем. Перейдя на английский, Набоков постепенно вернет себе материальное благополучие. В свои семнадцать лет он получил в наследство от дяди миллионное состояние и в придачу имение Рождествено с двумя тысячами акров земли и вековой усадьбой в классическом стиле. Хотя Василий Иванович, имевший гомосексуальные наклонности, обожал своего красивого племянника, порядок наследования семейной собственности был установлен задолго до его смерти — когда родились первые трое детей Набоковых — и не был связан с личными привязанностями: Рождествено отходило Владимиру, петербургский особняк — Сергею, Выра — Ольге. Владимир Дмитриевич был против того, чтобы его сын столь рано получил такое большое наследство37.

Владимир провел счастливейшие часы своей счастливой юности на террасе Рождественской усадьбы ранней осенью 1915 года. Теперь усадьба принадлежала ему, но любовь ушла в прошлое. Предоставив другим издеваться над его рифмованными признаниями в любви, он пошел дальше. Почти десять последующих лет своей жизни он целиком посвятил любовному экспериментированию, которое считал необходимым опытом элегантного littérateur. В конце 1916 года у него, похоже, были одновременно романы стремя женщинами, одна из которых, Татьяна Зегерфельд, была сестрой Юрия Рауша и женой ушедшего на фронт военного. Получив состояние, семнадцатилетний юноша мог с шиком водить их в лучшие рестораны Петрограда — и никто не задавал ему вопросов38.

Оглядываясь назад на этот период своей жизни, Набоков видел себя

как целую сотню молодых людей, все они гонятся за переменчивой девой в череде одновременных или наслаивающихся любовных связей, порой очаровательных, порой омерзительных, простирающихся от приключения длиною в одну ночь до отношений длительных, запутанных и притворных, приносивших весьма посредственные художественные плоды39.

В ретроспекции он считал свою молодость в равной степени бесталанной и банальной — как в поэзии, так и в любви40. Его соблазняли затасканные чувства и затасканные слова. Из этой фазы он вынес несколько уроков: боязнь общепринятого, тем более сильная, что он сам поддался ему; отвращение к художнику, заявляющему, что ради своего искусства он имеет право распоряжаться жизнями реальных людей по собственному усмотрению; сознание, что нет ничего общего между легко воспламеняющимся эротизмом и негасимым пламенем его первой любви. Стихи, вспыхнувшие благодаря Люсе, были не менее вторичны, чем те, которые обязаны своим появлением ее преемницам, но, во всяком случае, с Люсей Набоков достиг такого эмоционального накала, который не ослабевал в его прозе в течение пятидесяти лет.

Любовь к Люсе не помогла его учебе. Хотя в раннем детстве он был математическим вундеркиндом, в 1907 году, во время пневмонии, он утратил свой дар, и в Тенишевском его оценки по математике скакали то вверх, то вниз, в зависимости от колебаний его интереса. В конце весеннего семестра 1916 года Набоков получил «неудовлетворительно» по алгебре и был вынужден заниматься дополнительно.

Репетитор по математике, нанятый на осень 1916 года, выпускник Тенишевского училища, ныне студент, Лазарь Розенталь позднее стал одним из немногих, оставивших воспоминания о юном Набокове. Он взялся готовить Владимира потому, что уже занимался с его одноклассником, бедным, робким, застенчивым Николаем Шустовым, оставшимся без отца. Шустов, который с гордостью рассказывал Розенталю о своем друге, хотел, чтобы его учитель удостоился чести заниматься с таким учеником, как Володя. Розенталь нашел их дружбу непонятной: «Он был не только из совсем иной среды, но и другого склада. И хотя в классе он выступал часто в роли коновода, а Коля жался больше к стенке, все же что-то их связывало». Он вспоминал, как благодарен был Шустов не только за то, что его приглашали в набоковский особняк, но и за то, что Елена Ивановна обращалась к нему за советом, как умерить горячность сына.

Володя показался Розенталю способным, хотя и легко отвлекающимся учеником: «Схватывал, когда хотел, сразу. К сожалению, его голова была полна другим. Слишком много другим! Восприимчив, начитан, наблюдателен, сообразителен. Как говорится — не без способностей. Но импульсивен, избалован, себялюбец… Но, видимо, действительно влюбчив». В своей светлой и просторной комнате на третьем этаже — наполовину спальне, наполовину гостиной, уставленной рядами тонких книжек современных русских поэтов, Набоков охотно говорил с Розенталем, студентом-гуманитарием, о литературе и показал ему не только «Стихи», написанные и напечатанные для Люси, но и гораздо более внушительное собрание своих стихотворений, отпечатанных на машинке и переплетенных в книгу. Оценка Розенталя была доброжелательной, но твердой: стихи слишком торопливы, слишком банальны, и их автор слишком явно подражает устаревшим и сомнительным поэтам раннего модернизма41.

VII

В феврале и марте 1916 года детский поэт и литературный критик Корней Чуковский, прозаик Алексей Толстой и детский писатель и автор исторических романов Василий Немирович-Данченко (все трое регулярно печатались в газетах) отправились вместе с В.Д. Набоковым и двумя другими журналистами в Англию. Англичане надеялись, что эти представители российской прессы смогут убедить своих читателей в стране, несущей беспрецедентные военные потери, что, несмотря на свою репутацию державы, далекой от войны, Британия также делает все возможное ради общего дела. Хотя в отличие от своих коллег Владимир Дмитриевич все еще носил военную форму, он объявил, что его взгляды на задачи войны не вполне совпадают с официальными. Он назвал тактичным молчание Британии по поводу ее союза со страной, чья внутренняя политика нарушает нормы свободы, и завершил свой отчет, выразив надежды на то, что нынешнее сотрудничество между двумя державами поможет быстрее внедрить в России английские понятия прогресса, справедливости и свободы. Это произошло даже быстрее, чем он ожидал, и без британской помощи, но длилось совсем недолго — гораздо меньше, чем он надеялся42.