Людовик XV и его эпоха - Александр Дюма

Аббат Берни обратился к нему, чтобы достигнуть миролюбивой цели, которой он заменил свою прежнюю политику.

Шуазель не колебался, чью принять сторону – кардинала Берни или маркизы Помпадур, с которой он находился в прямой переписке; он сообщил депеши кардинала Берни императрице Марии-Терезии, представляя ей министра иностранных дел человеком опасным и впавшим в уныние, следовательно, человеком, которого надобно было согнать с его места. Мария-Терезия, найдя в Шуазеле такого доброго австрийца, не колебалась обещать ему министерство кардинала Берни, увольнение которого было уже решено в Вене, прежде даже, нежели Людовик XV догадался, что кредит его министра подорван.

Кардинал скоро заметил, что против него затевается, он понял, как человек дальновидный, что ему невозможно было бороться против маркизы Помпадур, Марии-Терезии и Стенвиль-Шуазеля; вследствие чего он подал прошение об увольнении в пользу сего последнего. Прошение это было принято; Шуазель был вызван из Вены и сделан герцогом, как аббат Берни был сделан кардиналом. Это заставило Фридриха сказать: «Аббата Берни сделали кардиналом за то, что он сделал ошибку, и отняли у него министерство за то, что он хотел ее поправить».

Но этого было не довольно, потому что кардинал остался в совете и продолжал настаивать на заключении мира, как единственного средства, могущего извлечь Францию из того положения, в котором она находилась; почему Мария-Терезия продолжала жаловаться на него. Герцог Шуазель и маркиза Помпадур приготовили приказ о его изгнании, положили его пред глазами короля, и король подписал его.

Освободившись от Берни, герцог Шуазель, будучи уже министром, или почти министром, сделался пэром; он уплачивал свои долги, богател, выдвигал вперед свою фамилию и обнадеживал маркизу Помпадур в приобретении княжества Невшательского, на которое она не переставала обращать свои взоры и в котором одном только она видела для себя верное убежище против вражды дофина в случае смерти короля. Бедная женщина! Имея тридцать восемь или тридцать девять лет, она и не думала, что прежде него сойдет в могилу! В XVIII веке любовницам королей суждено было умирать в молодости!

Когда кардинал Берни был удален, то Шуазель, как лотарингец по происхождению и в особенности по характеру, как сын отца, который был посланником при австрийском императоре и который в этом качестве получал пенсион от Австрии, остался вполне австрийцем при французском дворе.

Достигнув власти, Шуазель понимал, что ему надобно было принять или сторону иезуитов, или строну парламента, как прежде он должен был принять сторону маркизы Помпадур или сторону дофина.

Что касается фаворитки и дофина, то Шуазель принял сторону фаворитки.

Чтобы быть последовательным, ему надобно было принять сторону парламента против иезуитов.

Объяснение того, почему он должен был поступить таким образом, и того, как Помпадур была доведена до того, что считала орден иезуитов своим врагом и, следовательно, вела с ним войну, послужит нам новым доказательством, что иногда великие события бывают следствием маловажных причин.

В 1745 году Помпадур была представлена ко двору; сделавшись маркизой, она захотела в 1746 году быть и статс-дамой королевы.

Легко понять, как было трудно, чтоб королева на это согласилась; однако же она была так добра, так угождала прихотям своего короля-супруга, что герцогиня Люинь согласилась взять на себя труд повергнуть к стопам королевы просьбу госпожи де Помпадур.

Королева отвечала, что все места статс-дам были заняты или обещаны уже другим.

– В так 6м случае, – настаивала Помпадур, – доложите ее величеству, что я почла бы для себя за величайшую честь быть сверхштатной.

Герцогиня Люинь пошла представить королеве эту новую просьбу, потом опять возвратилась к фаворитке.

– Ну, что вы мне скажете, герцогиня? – снова спросила Помпадур.

– Что? – отвечала Люинь. – Ел величество желает сохранить в своем доме принятое издавна правило.

– Какое же это правило? – спросила Помпадур.

– То, чтобы статс-дамы королевского двора ходили почаще к исповеди и чтобы все они, по крайней мере раз в год, говели, это правило наблюдается также в доме ее высочества дофины.

– Но, – возразила маркиза Помпадур, – ведь я теперь говею.

– Королева этому очень верит, – отвечала герцогиня Люинь, – но так как публика в этом не уверена, то надобно, чтоб и публика верила этому так же, как и королева; тогда королева охотно бы дала свое согласие.

Маркиза Помпадур сделал, однако, большую ошибку. Хотя она подробно знала дело между отцом Перюссо и герцогиней Шатору, однако же она обратилась к иезуитам, чтобы получить исповедь и причастие.

Исповедь маркизы Помпадур для ордена иезуитов была важным делом; поэтому между добрыми отцами произошло разногласие, они разделились на две партии.

Снисходительная сторона полагала, что маркизу Помпадур надобно исповедать и причастить просто, без всяких условий.

Но другая сторона истинных иезуитов, не любившая маркизу Помпадур, порицавшая ее правила жизни, не любившая ее философов, не любившая аббата Берни, решила отказать ей в отпущении грехов, пока она будет оставаться при дворе и у короля.

Вследствие чего иезуиты, приняв сторону последних, отказали маркизе Помпадур в исповеди и в причастии.

Отсюда-то произошла к ордену иезуитов ненависть фаворитки, которая, видя в 1755 году, что могущество ее совершенно упрочено, с этого времени решила вместе с аббатом Берни изгнать из Франции этот орден.

Почти в то же время, как было принято это намерение, иезуиты, имевшие везде шпионов, узнали о нем; один переписчик, которого совсем не подозревали в шпионстве, уведомил ректора дома св. Антония в Париже обо всем, что он узнал по этому предмету.

Между тем, была ли или не была маркиза Помпадур у исповеди, королева принуждена была уступить, и по повелению Людовика XV Помпадур представлена была 8 февраля 1756 года в должность сверхштатной статс-дамы королевского двора.

Одним из условий этого представления было получить поцелуй от дофина.

Дофин, будучи принужден к тому своим отцом, поцеловал фаворитку, но, отвернувшись от нее после того, показал ей язык.

Одна добрая приятельница, увидя в зеркале эту гримасу дофина, донесла о том маркизе Помпадур, которая тотчас же пожаловалась королю на эту обиду, уверяя его, что дофин, не оказав уважения его любовнице, тем самым не оказал почтения ему самому.

Во время присутствия в совете король приказал дофину отправиться в Медон и там оставаться впредь до нового приказания. Королева и министры пробовали примирить с ним короля, но король был непреклонен.

Известие об этом изгнании и причине, побудившей к нему короля, дошло до парламента. Парламент ожидал только случая, чтоб обнаружить свои неудовольствия, всегда пробуждавшие народ, как бы он ни был усыплен. Г. де Медон пошел к королю и сделал ему представления об изгнании принца, который принадлежал не столько ему, сколько государству, которого он в свое время сделается государем. Король согласился на возвращение своего сына, но с условием, чтобы он отперся от того, что показал язык маркизе Помпадур; дофин отперся, возвратился ко двору, но зато сделался злейшим врагом фаворитки.

Вот почему Шуазель, объявив себя за фаворитку, объявил себя против дофина и, приняв сторону парламента, сделался врагом иезуитов.

Что касается благорасположения дофина к иезуитам, то в этом не было никакого сомнения.

Король знал, что дофин с большой точностью исполнял всегда обязанности христианина, и, будучи сам в душе человеком религиозным, он очень был доволен тем, что сын его поступает таким образом.

Однажды королю донесли, что дофин часть ночи проводит обыкновенно, распростершись пред св. Распятием в одежде иезуита.

Король никак не хотел этому верить, но однажды, когда он возвращался к себе Около трех часов пополуночи, один из приближенных маркизы Помпадур предложил ему убедиться, если ему угодно, в этом ночном занятии дофина.

Король согласился, потому что все еще сомневался; его провели в отделение дофина, дверь которого была отворена для прохода короля, и, войдя в залу, он заметил в комнате своего сына человека, стоявшего на коленах пред Распятием в одежде иезуита.

Этот человек был обращен к королю спиной, и потому он не мог видеть его лица; но кто же другой, кроме дофина, мог быть в три часа ночи в комнате дофина?

Итак, король не мог уже не верить, что принц виновен в этой излишней набожности.

И действительно, в глазах короля, который возвращался в три часа ночи с какой-нибудь оргии, язык которого ощущал еще вкус вина, ноги которого чувствовали еще слабость, долженствовало быть преступлением то, что сын его, молодой принц лет двадцати пяти, молился и приносил покаяние.., но не за свои грехи, потому что его могли упрекать только в том, что он жил слишком свято, а за грехи своего отца!