Дети богов - Юлия Зонис

К этому моменту рассказа Фридриха, если бы не сковавшее все тело оцепенение, меня бы наверняка стошнило. В моем неумелом пересказе события эти кажутся не столь страшными, сколь абсурдными, однако, уверяю, мне было не до смеха. Я видел происходящее как бы сквозь глаза Фрица и мог уловить тень его чувств, а он был смертельно напуган.

Спустя минуту, священник поднялся по лестнице, волоча за собой труп Гельмута. Собрав последние силы, Фриц потребовал, чтобы убийца хотя бы тело оставил в покое, однако священник даже не обернулся. Заслоняя собой истекающего кровью Карла, Фриц наблюдал, как аббат наносит на лоб и щеки мертвеца острием своего клинка странные рунические символы. К сожалению, я мало смыслю в рунах, так что не понял их значения. Закрыв глаза, я вспомню их и сейчас, однако не хочу воспроизводить на бумаге эти сатанинские знаки. После того, как колдун (полагаю, Вы уже поняли, что никаким священником или даже человеком эта тварь не была) изуродовал таким образом тело Гельмута, он свел ладони над головой и издал что-то вроде воя или стона, от которого волосы у Фрица на голове встали дыбом. Затем медленно развел руки и поднял одну из них над покойником. Как марионетка на ниточках, мертвец поднялся по приказу колдуна и начал говорить. Голос у него был совершенно замогильный, но, возможно, оттого, что выстрелом Гельмут повредил себе связки. Тем не менее, понять его было можно. Мертвец рассказал все о наших исследованиях: о дневнике принца, о том, как нам удалось добыть меч, о догадке Отто и об оказавшем нам помощь францисканском епископе. Он назвал все имена, описал, как найти наши лаборатории в Берлине, и где точно находится меч. После этого аббат снова хлопнул в ладоши над головой, мертвец упал и больше не двигался.

Когда колдун обернулся к Карлу и Гельмуту, выражение лица у него было хмурым. Приблизившись к моим друзьям, убийца сказал, что, как это ни огорчительно, он не может позволить людям, причастным тайне, разгуливать по миру. Однако, добавил колдун, у вас есть выбор. К сожалению, он не может стереть человеческую память, не повредив при этом мозг. Таким образом, выбор, который он предоставил Фрицу и Карлу, был между смертью и безумием. Карл, и так едва живой от потери крови, ответил, что предпочитает быть психом, нежели покойником. Аббат немедленно начертил на лбу Карла очередную руну своим клинком, и тот, забыв о ране и о боли, принялся улыбаться и пускать слюни. Поглядев на это, Фриц заявил, что желал бы умереть. Колдун сказал, что подобный выбор — право Фридриха. Фридрих поднялся с пола, и убийца одним движением сабли распорол ему горло. Тут видения оборвались, и Фридрих, еще раз поглядев на меня тревожно и печально, повторил, чтобы я немедленно бежал из Берлина и увез с собой меч. После этих слов сияние померкло, унося с собой моего друга.

Представляю выражение Вашего лица, когда Вы прочтете эти строки. Вы, наверное, решили, что мой рак добрался до мозга и я просто-напросто брежу. Но мне-то было каково, в пустой лаборатории, в поздний час, абсолютно уверенному, что увиденное мной — правда, и так оно все и произошло? Выйдя из своего транса, я взял из стола Отто ключ от сейфа, вытащил меч (я с трудом мог удержать его в обеих руках, а ведь с детства занимался атлетикой), обернул его в какие-то тряпки и поспешил на трамвае домой. Там я собрал небольшой чемоданчик, взял все имеющиеся у меня деньги (оставив лишь то, что я должен был за месяц квартирной хозяйке) и с первым же утренним поездом покинул Берлин. Да, я бежал, бежал так далеко, как только мог, подкупая военных и чиновников. Я бежал в Бразилию и два года, до окончания войны и дальше, провел в небольшой деревеньке в самом сердце амазонского леса, на берегу реки Хапура, где лишь владелец лавки с грехом пополам мог связать два слова по-английски. О родном языке я мог и не вспоминать. Я выучил португальский.

Дальнейшее опишу кратко. В конце 1946-го года моя жизнь отшельника настолько мне осточертела, что я решился связаться кое с кем из моих бывших берлинских друзей по Университету (конечно, о том, чтобы заводить переписку с кем-то из наших, не могло быть и речи). Один из них сообщил мне, что, ко всеобщему изумлению, в 44-м году из города исчез не только я, но и Отто, и многие другие из сотрудников нашего отдела. По слухам, их арестовало гестапо. Я был в полном недоумении и уже размышлял о том, а не покинуть ли мне мое убежище и не разобраться ли во всей этой истории подробней, когда однажды утром у моего дома объявилось каноэ, а в каноэ оказался Отто собственной персоной. Он был почти неузнаваем: отпустил бороду и очень похудел. Казалось, ему не тридцать семь лет, а все шестьдесят. Он пробыл у меня всего один вечер. Не пожелал рассказать, как меня отыскал. Он вообще говорил мало, лишь упомянул — в ответ на мой страстный и испуганный рассказ о берлинских событиях — что в ту же ночь дух Фридриха явился и ему и велел бежать из города, забрав с собой дневники принца. Никаких видений в этом случае, правда, бедняга Фриц явить не успел: видимо, дух его не мог задержаться в нашем плане бытия достаточно долго и устремился в иные области. Так что мой рассказ Отто воспринял довольно скептически и в колдуна не поверил. По его словам, сон (Отто счел видение сном) его обеспокоил, и он поутру первым делом отправился в хранилище, чтобы проверить, в порядке ли Тирфинг. Обнаружив исчезновение меча, он поднял на ноги всех сотрудников, и тут-то и выяснилось, что меня нет в городе. Отдел и до этого держался на волоске, а когда гестапо пронюхало о моем бегстве с мечом, все разработки прикрыли, а Отто и многих других арестовали. Отто умолял, чтобы ему позволили хотя бы узнать о судьбе отправившейся в монастырь группы, но все впустую. Восемь месяцев он провел в концлагере. Его пытали, подвергали унижениям, но больше всего его мучило то, что он подвел под топор своих подчиненных. В общем, с его точки зрения я сыграл в этой истории очень неприглядную роль. Я пытался его разубедить, уверить, что, не похить я меч из хранилища, за ним бы наверняка явился колдун, но оправдания мои чем дальше, тем больше отдавали глупостью и суеверием. Впрочем, он меня не упрекал. Отто всегда был благороден и никого, кроме себя, в происшедшем не винил. Когда союзники освободили его из концлагеря, он все же попытался установить, что случилось с Фрицем и остальными. По его сведениям, они попали в горах в партизанскую засаду и погибли, даже не добравшись до монастыря. Я не стал возражать, потому что никаких доказательств истории с аббатом-колдуном у меня, конечно, не нашлось. В конце нашей беседы Отто попросил меня отдать ему меч, чтобы он смог довершить начатое, и чтобы семь лет работы вкупе с жизнями многих достойных людей не пропали втуне.