Шахидка с голубыми глазами - Андрей Дышев

Я повернулся к ней, прижал ее к себе. Яна закрыла глаза, откинулась на траву. Я прильнул к ее влажным губам, как умирающий от жажды к роднику. Как меня всего разрывало от нежных чувств! Я испытывал и восторг врача, исцелившего пациента, и удушающую жалость, и неистовую сладкую боль… Она кусала мои губы, стонала, царапала, рвала мне спину своими крепкими ногтями, и терзала мой затылок, изо всех прижимая мою голову к себе…

Не знаю, как мы оказались на мокрых камнях. Мне за ворот текла вода. Яна лежала на моей груди, расслабляясь и обмякая. Я провел ладонью по ее гладкой скользкой коже… Маленькое, худенькое, хрупкое существо! Если бы ты знала, если бы могла понять моим пониманием, какую страшную штуку над собой сотворила, полоснув по запястьям лезвием!

Не берусь судить, кто из нас был более пьяным. Меня шатало и колбасило, как на палубе корабля в десятибалльный шторм. Крепко обнимая друг друга, мы продирались сквозь оливковую рощу, часто останавливались и до самозабвения целовали друг друга. Это было похоже на сон, и я мысленно спрашивал: не сплю ли я, не снится ли мне этот божественный край, окутанный ватным облаком, согретый мягким теплом, струящимся сверху, край пробуждающийся, расцветающий, из каждой веточки и травинки которого бьет фонтаном жизнь?

Мы снисходили на деревню в тени креста, планировали на нее, как птицы. Яна с необыкновенной силой сжимала мою ладонь. Ее пальцы были горячими и сухими. Чем ближе мы подходили к дому, тем быстрее шла Яна, увлекая меня за собой, и все в ней говорило о какой-то отчаянной решимости, о пике душевного порыва, в который она вкладывала всю свою жизнь, все свое будущее…

Погода стала портиться, усилился ветер, и на вершины холмов опустились низкие черные тучи. Яна подвела меня к стене дома, где по-прежнему свисала из окна и полоскалась на ветру влажная, посеревшая простыня, похожая на выброшенную, не нужную более фату.

– У нас с тобой разные пути, – сказала Яна, печально улыбнулась и пошла во двор.

Я вскарабкался наверх и только ввалился в комнату, как полил сильный дождь. Кирилл Андреевич, путаясь под моими ногами, проявлял беспокойство, мяукал, смотрел на меня снизу вверх встревоженными глазами и семафорил пышным хвостом, как сигналом бедствия. Я открыл дверь Яне, и она стремительно вошла вместе с запахом дождя и порывом сырого ветра. Заперла за собой, поставила на стол старинную бутыль из белого стекла, наполовину заполненную красным вином, и кинулась мне на шею.

Дождь загрохотал по крыше, несколько раз оглушительно шарахнула молния. Занавески затрепетали, захлопали, словно к нам в окно влетела белая птица и стала биться о стекло.

– Милый… хороший… – шептала Яна, целуя мое лицо. – Я люблю тебя… люблю… люблю…

Она плакала, царапала меня, вскрикивала, крутила головой, и ее мокрые волосы разметывались по подушке. Крупные дождевые капли, разбиваясь о подоконник, залетали в комнату, осыпали мою разгоряченную спину.

– Нет, нет, не уходи! – шептала Яна, изо всех сил прижимая меня к себе, хотя я никуда не собирался уходить. – Еще немножечко… побудь еще немножечко…

Или вдруг она рывком приподнималась в постели, испуганно смотрела на черное окно, которое время от времени разрывала ослепительная молния, прижимала ладони к щекам, словно пытаясь защититься от чего-то страшного, приходящего из окна, и шептала:

– Что я делаю?.. Господи, что же я делаю?!

И падала на подушку навзничь. А я успокаивал ее, целовал между худеньких лопаток, и эта нежность снова кидала ее ко мне в объятия. Мы пили вино, но оно не пьянило нас более, лишь наполняло кровь огнем… Яна неожиданно замирала, глядя на мое лицо, которому густые сумерки смазали черты, и внимательно рассматривала мои губы, брови, нос, водила по щекам и лбу пальцем. Я чувствовал ее слабое дыхание, частое и поверхностное, с горьким ароматом виноградных косточек, и тоже гладил ее по лихорадочно горячим щекам.

– Не уходи… не уходи… – с обреченным бессилием шептала она, в который раз прижимая меня к себе, и снова целовала меня, и я чувствовал, что в ее губах уж совсем не осталось сил.

…Я не заметил, как утихла гроза, и теперь по подоконнику редко постукивали капли. Где-то за окном гудела натруженным мотором машина, она приближалась, колеса шлепали по лужам, с шумом прибоя полоскались в них, и по потолку нашей комнаты торопливой луной пробежал желтый отблеск фар.

Яна встала с постели, медленным движением поправила волосы, а затем глухо и опустошенно произнесла:

– Все. Одевайся.

Она накинула на себя плед и босоногая вышла из комнаты. Через минуту вернулась.

– За тобой приехало такси.

– За мной? – удивился я.

– Да, – ответила Яна, садясь в кресло и глядя в безнадежное черное окно. – Я попросила хозяйку, чтобы она вызвала… Иди же скорее!

За окном раздался нервный и требовательный автомобильный сигнал. Застегивая рубашку, я подошел к двери. Яна не оборачивалась.

– Не стой же! – с болью воскликнула она.

– Мы завтра увидимся, – сказал я.

Она промолчала. Я вышел на лестницу. Порыв ветра с дождем хлестнул мне в лицо. Темный мокрый сад мерцал и кружился подо мной, и если бы я не схватился за перила, то наверняка упал бы и покатился по лестнице. Я спустился вниз, обошел дом и глянул на окно второго этажа. Створки раскачивалась на ветру, словно махали мне на прощанье. Я пытался разглядеть в черной глубине комнаты тонкий абрис Яны, но мне, скорее, померещилось, что она стоит у окна, прижимая к груди края пледа, и смотрит на меня…

Я сел в теплый уютный салон машины. Седой пожилой таксист кивнул мне и взялся за рычаг передач. Машина тронулась с места, аккуратно въехала передним колесом в глубокую лужу, закачалась, заскрипела. И вдруг из темноты в свет фар влетела Яна. Волосы растрепаны, лицо перекошено…

– Остановитесь! – крикнул я, на ходу приоткрывая дверь.

Она кинулась ко мне, обхватила мое лицо, неистово целуя. Я чувствовал на губах соль ее слез. Край пледа соскользнул с ее плеча, оголив предплечье.

– Миленький, пожалуйста!! – надрывно крикнула она, словно вырываясь из плена душащих ее слез. – Спаси Веллса!! Не отпускай его никуда завтра утром!! Никуда, умоляю, никуда!! Я люблю тебя, очень люблю…

И с силой захлопнула дверь. Ошарашенный произошедшим, я крутил головой, но девушка словно растворилась в темноте. Водитель посмотрел на меня, почесал седую бородку и, словно получив мое согласие двигаться дальше, тронулся с места.

– А я думал, что такое могло быть лишь когда-то давно, в старой доброй Испании… – сказал он, покачивая головой и вздыхая.

Глава 27

ПИСЬМО

Я трясся в такси, не ориентируясь ни во времени, ни в пространстве, погруженный в тягостное чувство бесконечной тоски, и думал только о том, как мне пережить разлуку с Яной до завтрашнего дня. Водитель поглядывал на меня в зеркало заднего вида, и в его сливовых глазах, наполовину скрытых лохматыми седыми бровями, была теплая грусть и добрая зависть.

Когда мы спустились с гор, вдруг весело и озорно запищал мой мобильный телефон. Я схватил его и прижал к уху в полной уверенности, что это звонит Яна – спросить, как я добрался, да пожелать спокойной ночи. Но, к моему величайшему разочарованию, я услышал мужской голос, причем говорил он по-испански:

– Это беспокоят вас из фирмы по аренде автомобилей. Извините, что так поздно, но мы не могли к вам дозвониться, вы находились вне зоны досягаемости…

Я слушал невнимательно, мое сознание время от времени переключалось на образ Яны, в результате я не совсем хорошо понял, что от меня хотят арендаторы. Кажется, у них появились какие-то претензии ко мне за разбитый «Уно». Менеджер, говоривший со мной, заверял, что все системы автомобиля были в полной исправности, а отказ тормозов произошел из-за того, что я зачем-то залил в патрубки сахарный сироп, который от высокой температуры постепенно застывал и наконец превратился в один сплошной длинный леденец. Несколько раз я хотел оборвать связь, поскольку это явно была чья-то глупая шутка или розыгрыш, но менеджер грозился подать на меня в суд, если я откажусь оплатить ремонт.

– Позвоните мне завтра, – устало произнес я в трубку. – Сейчас я ничего не понимаю…

Таксист довез меня до самого дома, пожелал всех благ и поехал вперед, потому как развернуться на нашей улочке было невозможно. Я поднимался по лестнице, чувствуя усталость и опустошение. Дом казался мне холодным, пустым и неуютным. Шершавые перила, скрип ступеней и запах остывшей жаровни вдруг стали раздражать. Я прошел мимо двери профессорской комнаты, из-под которой выбивался тусклый свет. Наверное, профессор еще не спал, читал или смотрел телевизор. «Завтра утром я заколочу эту дверь гвоздями! – со злой решимостью подумал я, поднимаясь к себе. – И пусть профессор сидит там до самого вечера».

В своей комнате я не стал зажигать свет. Я словно хотел обмануть себя и представить, что я по-прежнему нахожусь в той маленькой комнатке, в которую через распахнутые окна врывается терпкий запах весенней грозы. Лег, не раздеваясь, поверх одеяла, и уставился в потолок. Я думал про Яну, вспоминал ее лицо, ее слова…