Если столкнешься с собой... (сборник) - Юрий Вяземский

– Это еще что такое? – тихо спросил Дима у Зиленского, но тот лишь пожал плечами.

– Наивно, товарищи, думать, что мы можем победить хамство, борясь лишь с пьяницами и хулиганами. Это, между прочим, самое простое дело. И я так думаю, товарищи, что мы из него выросли.

– Ничего не понимаю! – громко произнес Зиленский.

– В конце концов, – продолжал Том, не отвечая Олегу, – с хулиганами и пьяницами ведет борьбу милиция. Мы же с вами теперь должны заняться теми хамами, которые остаются совершенно безнаказанными. Я хочу, значит, обратить ваше внимание на хамство, которое хотя и не связано с насилием, но причиняет не меньше вреда, а иногда и больше. Наказывать за него будет сложнее. Но до каких пор, товарищи, мы будем, так сказать, проходить мимо! Разве мы можем оставаться равнодушными, когда перед носом пожилой женщины захлопываются двери автобуса? Когда люди целый день ждут пьянчугу водопроводчика, отпрашиваются на работе, бросают все дела, а он, вместо того чтобы выполнить прямую обязанность, пьянствует, понимаете ли, с дружками! Да таких примеров можно привести десятками, сотнями можно привести! Достаточно, так сказать, просто выйти на улицу, и кулаки у вас тут же сожмутся в справедливом гневе.

– Ты что, Том, предлагаешь поступать с этими людьми так же, как мы поступали с хулиганами? – в полном недоумении спросил Стас.

– Я так понимаю, господа, что Том призывает нас бросить вонючих алкоголиков и всерьез заняться смазливыми хамочками из сферы обслуживания, – съязвил Зиленский, хотя идея Тома, коль скоро он ее вычленил из Томова косноязычия, заинтересовала Олега, и видно было, что весьма заинтересовала.

– У меня нет готовых схем операций, – признался с эстрадки Том. – Теперь вместе будем выявлять хамов и сообща разрабатывать против них операции. Значит, даю вам пять дней для подбора кандидатур… Только еще таких два момента: женщин, давайте договоримся, пока не будем трогать. Здесь Олег прав, и я, как говорится, полностью разделяю… И второе: завтра утром встречаемся здесь в восемь часов утра. Будем ежедневно проводить спортивную разминку. Я сам дам упражнения. Форма одежды, понятно, спортивная.

– Это еще что такое?! – испуганно воскликнул Зиленский.

– А то, что мы должны держать себя в боевой форме. Иначе нельзя, товарищи! – сердито ответил Том.

– Что за маразм! – возмутился Олег.

– А в моем тренировочном костюме можно? – спросил Стас.

– Можно, – разрешил Том.

– Что за маразм! – повторил Зиленский.

– Предупреждаю: того, кто станет уклоняться от спортивной разминки, будем отстранять от операций! У меня все, товарищи! – объявил Том, затянул на шее галстучный узел, мотнул головой, морщась от неудобства, и спрыгнул с эстрадки.

– Ми-итя-я! Чайник вскипел! – донесся из кухни тот же скрипучий женский голос, но Мезенцев не обратил на него внимания – чуть разве поморщился – и увлеченно продолжал:

– Зиленский на следующее утро явился в шикарном тренировочном костюме, в которых тогда ходили лишь спортсмены из сборной Союза. А Том бегал вокруг прудика в пиджаке и галстуке… Чудовищное, наверно, было зрелище со стороны! И упражнения, которые заставлял нас делать Том, тоже были чудовищными! Какая-то странная смесь обычной зарядки, йоговских поз и экзерсисов классического балета. Представляете себе?.. Нет, это невозможно себе представить! Такое впечатление, что Том придумал эти упражнения, дабы всласть над нами поиздеваться, вывернуть суставы, растянуть сухожилия… Но никто не осмелился отказаться от разминки. Даже Зиленский…

Стас, кстати сказать, тоже был весьма любопытной личностью, – вдруг перескочил Дмитрий Андреевич, ни с того ни с сего и без всякой смысловой связи. – Он был единственным в нашей «банде», которого участие в расправе над хамами не только не воодушевляло, но даже угнетало. Он всячески старался сдерживать нас, Зиленского особенно… До сих пор не понимаю, что привело Стаса в нашу компанию… Впрочем, есть у меня одно объяснение. Понимаете, Стас был круглым сиротой. Мало того – у него и друзей не было. Абсолютное одиночество! Понимаете?.. Едва ли это можно понять, молодой человек, не испытав, что называется, на собственной шкуре… В своем одиночестве он не был виноват. Его сделали одиноким в детдоме, в котором он воспитывался… Нет, опять вы ничего не поняли! Видите ли, насколько мне удалось выяснить из общения со Стасом и редких его откровений, он не был типичным детдомовцем. Уверен, что далеко не в каждой семье ребенок получает столько тепла и понимания, сколько получал Стас от своих воспитателей. В этом его счастье, и в этом же его трагедия, если угодно. Он был воспитан как бы в тепличной атмосфере доброты, оптимизма и безграничного доверия к людям, которые ему прививались в явно нежизненных пропорциях.

– Ми-и-итя-я! Чайник вскипел! – повторил из-за двери навязчивый голос.

Мезенцев прервал рассказ, на мгновение придал своему лицу крайне зверское выражение, после чего продолжал мягко и рассудительно:

– Понимаете, и доброта – прекрасное качество, и оптимизм – хорошая вещь! Но воспитатели Стаса – люди, безусловно, прекрасные – забыли привить ему еще одно, в равной мере необходимое свойство – жизнестойкость, или то, что я называю продуктивным цинизмом. Образно говоря, они подготовили отличного по моральным и физическим характеристикам космонавта, но, выпустив его в открытый космос жизни, забыли снабдить скафандром, элементарно защитить его от враждебной среды. Он едва не задохнулся, выйдя из своего солнечного парника… Стас мне как-то признался, что Том чуть ли не спас его от самоубийства. «Я был на грани, – сказал он, – и вдруг увидел, что навстречу мне идет человек, который может меня спасти…» Как бы то ни было, Стас был удивительно предан Тому, ловил каждое слово его, каждый взгляд и, по-моему, даже ревновал его к нам.

Но довольно о Стасе, – остановил себя Дмитрий Андреевич. – Так значит – «качественно иной и более сложный уровень борьбы».

– Митя! Чайник уже давно остыл! – снова раздалось из коридора.

– Одну минуточку, молодой человек, ради бога! – извинился Дмитрий Андреевич и вышел из комнаты.

– Ну что ты орешь! Вскипел – так сделай кофе! Я же просил! – донесся до меня голос Мезенцева, настолько, однако, отчетливый, словно Дмитрий Андреевич стоял под дверью и нарочно говорил так, чтобы я не пропустил ни единого слова.

– Делать мне больше нечего! – ответили ему.

– Ну и свинья же ты!

– А ты хам!

Едва завершился этот диалог, Мезенцев стремительно вошел в комнату и с порога вдохновенно продолжал:

– Кстати говоря, к этому времени у нас в «банде» образовалось нечто вроде суда. «Судьей» был Стас, в роли обвинителя, как правило, выступал Том, а Зиленский брал на себя обязанности защитника… Зря вы удивляетесь, – заметил мне Дмитрий Андреевич, хотя я ничем не выразил своего удивления и не удивился вовсе. – У него довольно неплохо получалось, хоть и циник был порядочный и демагог опять-таки… Впрочем, насколько я теперь могу судить, Зиленский циником был не столько по убеждению, сколько для показухи – дабы выделиться из общей тенденции.

Странное дело, – улыбнулся Мезенцев, – он с особой настойчивостью защищал именно тех хамов, которых сам, так сказать, представил на рассмотрение.

Заложив руки за спину, Том прогуливался взад и вперед вдоль эстрадки, Стас с Димой сидели на скамейках, а Зиленский стоял лицом к ним и спиной к Тому.

– Есть у меня одна кандидатура, но, я считаю, она не годится.

– Давай, Олег, ты рассказывай, а мы решим, – сказал Дима.

Зиленский глянул на него искоса, усмехнулся, потом достал из кармана пилочку для ногтей и, теребя ее в руках, продолжал, как бы размышляя вслух:

– Зрелище, конечно, дикое… Напротив моего дома – стройка. Сооружают какое-то жилое здание. Есть там один то ли прораб, то ли начальник стройки; одним словом – главный он там… Нет, для цивилизованного глаза зрелище, конечно, дикое. Словно по пословице: что для русского потеха, то для немца смерть. Вернее, наоборот, что для немца…

– Нельзя ли ближе к делу, – сердито скомандовал Том, в этот момент пробегавший за спиной у Зиленского.

– Извольте, синьоры. Представьте себе: подъезжает к стройке машина с кирпичом. Выходит водитель и говорит прорабу, или кто он там: давайте разгружать. А прораб ему в ответ: у меня все люди заняты, разгружать некому. Так что открывай, парень, кузов и высыпай на землю, благо у тебя самосвал… Но водитель молоденький попался, недавно, видно, на стройке. Удивился и говорит: да ты что, мастер, ведь побьется кирпич, не песок ведь. А мастер улыбнулся его простоте, пожал плечами: ну раз ты такой сознательный, разгружай сам, а мне тебе помочь нечем. Водитель помялся-помялся, подождал, а потом махнул рукой, поднял кузов и высыпал кирпич на бетонные плиты… Осколками этого кирпича девчонки на следующий день чертили «классики». А через неделю прораб велел бульдозеристу убрать кирпичную кучу с глаз долой, в яму… На Западе, между прочим, как мне отец рассказывал, кирпич в целлофанах привозят и разгружают специальными авторазгрузчиками… Ну ладно, кирпич в целлофанах – это уже буржуазное извращение. Но все-таки обидно как-то, когда целую машину хорошего кирпича вот таким хамским способом…