Исповедь сталиниста - Иван Стаднюк

Дорога вильнула на широкий карниз. Справа от него простиралась просторная долина, край которой утопал в дымке, слева полого возвышалась гора, укрытая разнотравьем, благоухающая цветами и купами густого боярышника.

Вдруг мотор нашего «мерседес-бенца» зачихал, стрельнул выхлопной трубой, Яберов свернул машину на обочину и беспечно объявил нам:

— Все, кончился бензин!.. Сейчас зальем!.. Напоим, миленького!

Шофер кинулся к багажнику, загремел канистрами. Затем наступила тишина. Мы с Сидоренко вышли из машины и увидели растерянность на лице Яберова.

— Нет бензина… Кто-то выцедил!

Я напустился на красноармейца с упреками: ведь всего километра три отъехали мы от городишка, где видели стоявшие на площади наши грузовики и бензовозы; можно было заправиться под завязку… Яберов, взяв канистру, уныло поплелся в направлении городка.

А мы с Сашей решили перекусить. Стали выбирать место за кюветом близ машины. И вдруг увидели на обочине убитого немецкого солдата. Он лежал на спине, подставив солнцу припорошенное пылью лицо. Оно было удивительно красивым, молодым. Округлое, точеное, прямой нос, четко окантованные губы, высокий лоб, светлая шевелюра. Совсем юный! Мы стояли над ним, думая, наверное, об одном и том же. Зачем ему нужна была война? Ведь впереди ждала его долгая и, может, счастливая жизнь. И погиб-то он вчера-позавчера, когда войне уже был конец… Странно… Мы впервые за эти годы испытывали жалость к врагу. И думали о себе: вот мы остались жить, а он, еще юноша, убит. Его где-то ждут родные, наверняка и девушка ждет, но не дождутся…

Мы поднялись вверх по склону, чтоб быть дальше от мертвеца, расстелили на траве близ густых кустов боярышника пятнистую немецкую плащ-палатку, поставили на нее плетенку с вином, банку мясных консервов «второй фронт», каравай белого хлеба, алюминиевую кружку. Все вокруг благоухало свежей зеленью и цветением.

На душе было чуть мерзко, и Саша предложил сделать первые глотки вина за упокой души убитого немецкого юноши. Выпив, я передал кружку Сидоренко. Помолчали, повздыхали, потом заговорили о том, сколько же наших юношей сложило головы по вине фашистов на проклятой войне, сколько погибло детей и женщин…

Кислое вино, которым мы запивали свиную тушенку, не было очень хмельным, но располагало к разговору. Мы стали вслух размышлять о том, что выжить в затихшей войне было великим подарком судьбы. Вспоминали пережитые смертельно опасные ситуации, как и недавняя, когда столкнулись в горах с власовцами, и удивлялись своей удачливости.

Вдруг из-за недалекого гребня до нас донесся невнятный гул человеческих голосов. Насторожились — и тут же увидели выбежавшего из-за увала австрийского крестьянина в полотняной пастушьей одежде и островерхой шляпе. Заметив нас, он взволнованно, приглушенным голосом засипел:

— Schnell von hier!.. Deutsche sind in der Nдne! Eine ganze Mendel[4] — и побежал наискосок склона в сторону городишки.

Каждый из нас в отдельности не понял бы смысла услышанного. А вдвоем, быстро сложив известные каждому немецкие слова, уразумели главное: идут немцы, надо бежать. Мы вскочили на ноги. Саша кинул взгляд альпиниста на горы. До ближайших скал было далеко, а легкий шквал голосов уже рядом. Единственный выход — залезть в терновник. Мы проворно забросили в кусты плетенку с вином, консервы, хлеб, а сами, накинув на себя пятнистую плащ-палатку, тоже нырнули в колючую зелень. Она была столь густой, что нам удалось протиснуться в ее тенистую глубь чуть-чуть. Только мы улеглись и накрылись плащ-палаткой, приподняв ее над глазами, как тут же заметили вышедших из-за гребня возвышенности трех немецких военных. Они были видны нам по пояс. Держали наизготовку автоматы. Один осматривал в бинокль дорогу и долину за ней. Вдруг увидел убегающего австрийского крестьянина. Вскинул автомат, но стрелять не решился; внимание всех троих привлекла наша стоявшая на дороге машина, и они присели. Томительно для нас тянулись минуты. Видели, как на гребне накапливались вражеские солдаты. Готовые к бою, настороженные.

Галдеж за гребнем утих; было ясно, что там приняли от головного дозора сигнал тревоги. Какое-то время немцы наблюдали за дорогой и машиной, осматривали склон и кусты, поросшие на нем, долго всматривались в кустарник, укрывший нас, отчего мы похолодели: казалось, увидели…

Группа автоматчиков вышла из-за гребня и осторожно начала спускаться к дороге. Проходила в нескольких шагах от нашего кустарника. Мы уже понимали, что оказались на маршруте бродячего немецкого «котла»: какая-то вражеская часть пытается пробиться в зону, занятую американцами, и там сложить оружие. И понимали главное: если нас заметят, достаточно будет одной автоматной очереди…

«Нужны мне были те негры!» — в смертном страхе мысленно корил я себя.

Свою машину мы не видели из кустарника, но слышали хлопанье ее дверц, крышки капота.

— Накрылась моя фотоаппаратура, — прошептал Саша.

— Молчи, а то и мы накроемся, — зло зашипел я в ответ, видя, что немцы рассматривают своего убитого соотечественника и обшаривают его карманы.

Послышалась с дороги какая-то команда, ее сдублировали на гребне, и мимо нас потекла нескончаемая масса вооруженных людей в гитлеровской форме. Мы накрылись с головой. Я понял, что нас пока спасал мертвый немецкий солдатик. Видимо, его приняли за водителя «мерседес-бенца»… Хотя бы Яберова черти не принесли!..

Время, казалось, приостановило свой бег. А рядом с нами, под сотнями сапог и ботинок, шуршала трава, скрипела полукаменная почва, гудели горы… Вскоре шум послышался и по другую сторону кустов боярышника…

Но вот все постепенно начало стихать. Только раздавались редкие голоса и доносились редкие шаги одиночек; это шли, как мы потом поняли, раненые.

Вдруг по холсту нашей плащ-палатки ударила струя. Мы почувствовали запах мочи. Напряглись до зубовного скрежета, понимая, что вот-вот будем замечены. И действительно, послышался испуганный голос:

— Wer ist da versteckt?![5]

Отмалчиваться не было смысла. Приподняв над головой палатку, увидели стоящего у кустарника пожилого немецкого солдата. Одну ногу, забинтованную, он держал подогнутой, опираясь на винтовку, перевернутую стволом вниз. И этот его испуг будто подсказал мне, что делать. Я выпростал из-под палатки руку и, скорчив жалкую рожу, прижал указательный палец к губам, что везде означало: «Молчи!»

— Gut, gut![6] — откликнулся немец после некоторой паузы и, застегнув ширинку, поковылял к дороге.

Мы с Сидоренко так и не поняли, принял он нас за своих дезертиров, не желавших идти в американскую зону, что вернее всего, или не захотел проливать нашу кровь…