Плоть и кровь - Майкл Каннингем

— Да? — ответила Мэри.

— Я — Кассандра.

На недолгое время в голове у Мэри что-то вывихнулось, пришло в беспорядок, — примерно то же почувствовала она в кабинете Константина, поняв, что он спит с толстой, невзрачной Магдой. Вот это Кассандра. В сознании Мэри одно за другим выстраивались слова. Ее дочь приняла слишком большую дозу наркотиков, а вот это — та самая женщина, которая так понравилась ей по телефону.

— Вы извините меня за все это, — сказал Кассандра. — Я просто не успела переодеться, обычно я в таком виде по больницам не хожу.

Мэри кивнула. Произнесла:

— Кассандра.

— Я понимаю, понимаю. Жизнь полна сюрпризов, так? Вы уже поговорили с доктором?

— Да.

— Ну вот видите. С ней все обойдется.

— Но что же произошло?

— Она не собиралась изображать Мэрилин, если вы об этом. Тут я совершенно уверена. Я уже говорила вам по телефону, Зои просто обсчиталась. И все же с этим пора кончать. Вы ведь знаете, каковы они, девушки, — думают, что ничего плохого с ними случиться просто-напросто не может.

Какая-то часть Мэри плавно поднялась к потолку да там и осталась, вглядываясь в нее, стоящую у постели спящей дочери разговаривая с мужчиной в красном женском платье. Другая задавала вопросы и требовала ответов.

— Вы что-то говорили о малыше? — сказала она.

— Я думала, вы о нем знаете. Она заверила меня, что все вам рассказала. Я твердила ей: «Что ты намерена делать, прятать ребенка, пока ему не стукнет восемнадцать?» Говорила: «Ты же не Люси Рикардо, так и не пытайся строить идиотские планы».

— Давно она беременна?

— Четыре месяца.

— А отец?

— Не имела чести.

— Так, — сказала Мэри.

Она стояла посреди палаты, просто стояла. Не плача. Не шевелясь.

Кассандра положил ей на плечо ладонь. Ладонь оказалась мягкой и легкой, и Мэри, к удивлению своему, обнаружила, что никакого отвращения к этому мужчине не испытывает.

— Я понимаю, милочка, — сказал он. — Для вас это тоже большая доза, верно?

III. Внутри музыки

1983

Красавицей Магда не была, во всяком случае не такой, как те, журнальные, за которыми гоняются мужики. Тощие, как жердь, бабы: ни бедер, ни титек, только облако волос на голове — ни дать ни взять ватные палочки, которыми в ушах ковыряют. Мэри была в аккурат из таких. Ногти со страницы журнала, не способные соприкоснуться ляжки. Этого добра Константин уже наелся вдоволь. Он точно знал, какого рода голод кроется за такой внешностью. Знал, что означает строгая опрятность прикроватных столиков. Знал, что такое беспричинный, нескончаемый гнев, который нельзя утолить, потому что источника он, считай, не имеет, никакого, кроме двух простых фактов — работающего в поте лица мужика и женщины, чья красота заставляет ее желать большего, чем может ей дать жизнь. Он этого наелся, — что, может быть, и отличает его от других мужиков. Он уже поимел то самое, на поиски чего большинство их тратит всю жизнь. И возможно, знал теперь то, чего большинство их не знает. Пообтерся в жизни настолько, что приобрел гениальную, можно сказать, способность видеть очень многие из тех фантастических вещей, которые в обычное понятие красоты не входят.

Ну и ладно. Если Мэри решила развестись с ним из-за Магды, если решила отобрать у него дом, который он построил, отъедать что ни месяц здоровенный кусок его доходов, если собирается науськивать на него детей… Ладно. На это у него ответ найдется, простой и честный. Любовь к Магде доказывала, что он наделен особым даром. Это была не обычная любовь, из-за которой какой-нибудь дурень бросает жену ради хищной блондинки, а она потом бросает его, стоит ей только найти кого-то получше. Здесь было другое, в его любви, и если вы настолько не уверены в себе, что вам без королевы красоты и на люди-то выйти боязно, тем хуже для вас.

У себя дома, в квартире, которую он теперь снимал, Константин проигрывал старые пластинки и думал о Магде. Тома Джонса проигрывал, Энгельберта Хампердинка. Проигрывал в одиночестве, потому что дети — все, даже Сьюзен, — посмеивались над его музыкальными вкусами, а он в эти дни к насмешкам относился довольно нервно. Ладно, пусть, он всегда к ним так относился, однако в эти дни чуть не на стенку лез от каждой шуточки на его счет, от любых слов, из которых следовало, что в нем есть над чем посмеяться. А лезть на стенку в присутствии детей означало — давать Мэри новую пищу для распространяемых ею ядовитых сплетен о нем. Вот он и слушал пластинки в одиночестве, после работы. Том Джонс пел: «Нет же дурного в том, чтобы любить всех подряд». Пластинки Константин держал в буфете, не то чтобы прятал их, просто не хотел, чтобы они попались кому-нибудь на глаза, не хотел, чтобы кто-то из детишек зашел к нему, увидел их и стал ему выговаривать. Хватит с него выговоров. В эти дни ему хотелось, чтобы его любили, вот и все.

Ему хотелось, чтобы его любили. Что в этом плохого?

С Магдой он обвенчался в храме Святого Варфоломея, самом большом в шести ближайших округах епископальном храме. Шли бы они на хер, католики, с их проклятиями и искуплениями, с назойливыми уверениями о том, что единственная добродетель — это способность радостно страдать. И шла бы она на хер, греческая ортодоксальная церковь его детства с ее завесами, тайнами и придорожными часовенками. Епископальная понимает хотя бы, что Христос сошел на землю ради оправдания плоти, сошел, чтобы сказать нам всем: человеком быть не зазорно. Не зазорно желать. И приобретать тоже не зазорно, нужно только смиренно помнить, что, когда наступит твой срок, тебе придется со всем этим расстаться. Так что Константин настоял на епископальном венчании, а мать Магды, старая католичка, лишенная артритом всех радостей, за исключением телевизора да лукавых, шутливых жалоб на жизнь, никаких возражений, которые он не смог бы преодолеть, выдвинуть против этого не смогла. Уж если он справлялся с окружными инспекторами и оравами вороватых поденщиков, так одолеть старую, больную, добродушную венгерку в халате цвета черствого хлеба ему и вовсе ничего не стоило. К тому же она была далеко не дура. И отличить хорошую сделку от плохой очень даже умела.

Такой роскошной свадьбы, как у Константина и Магды, храм Святого Варфоломея не видел еще ни разу. Ради нее была срезана тысяча белых гладиолусов. Испечен торт высотой почти в пять футов: испечен, украшен белыми сахарными розами, лебедями, колоколами и увенчан маленькими фарфоровыми женихом и невестой — фарфоровыми, не пластмассовыми, — с расплывчатыми восторженными личиками и одинаковыми красными ротиками. На платье Магды ушло сорок ярдов белых кружев, сплетенных бог его знает кем — бельгийскими или французскими монашками, — в общем, теми, кто плетет кружева, а в придачу к ним без малого акр белого шелка, и шифона, и блесток, и маленьких, размером с воробьиный глаз, жемчужин. Мэри когда-то рассказала Константину об одной такой штуке, называемой запрещенными вышивками, — китайском шитье, до того тонком, что вышивальщицам запретили им заниматься, потому что они слепли над иглами. Стоя у алтаря, Константин поглядывал на Билли. На своего шафера, единственного своего сына и наследника, наконец-то выросшего, недовольного тем, что ему пришлось влезть во взятый напрокат смокинг. Константин знал, кто такой Билли, знал, как он называется, но не решался произнести это слово даже мысленно. Вот он, Константин, стоит на виду у всех со своим мускулистым, женоподобным сыном, а вон там, в первом ряду, сидит Зои с ее маленьким черным ублюдком, а рядом с ней Сьюзен — совершенная Сьюзен, которая почти и не разговаривает с ним, — и ее веселый подхалим муженек, и их сын, его внук, с чистым личиком, в маленьком темно-синем костюмчике. Его внук. В три года малыш уже умеет писать свое имя и мячик бросает с такой силой, что тот обжигает ладонь, которая его ловит. Вид у него не по годам серьезный, важный. Вот он и есть то самое будущее, ради которого трудился Константин, этот крепкий, ласковый мальчик с греческой нижней челюстью и широко расставленными американскими глазами. По крайней мере, эта выпутавшаяся из клубка нить оказалась прямой, правильной и крепкой. Стоящим у алтаря Константином владело приподнимавшее душу счастье, давно знакомое ему счастье, рождаемое пронзительным пониманием того, что в мире царит переменчивый, но нерушимый порядок. Да, он страдал и, может быть, даже потерпел в чем-то неудачу, но сейчас он стоит здесь, в самом центре огромного храма, большой и гордый, как лев, стоит, облаченный в смокинг, и говорит себе: все правильно. Пусть будет что будет, говорит он. И, словно исполняя его безмолвный приказ, оркестр заиграл свадебный марш, и на красную ковровую дорожку центрального прохода выступила Магда в мерцающем, точно сад под луной, платье. И Константин вдруг понял… Ладно, может, оно немного и странно, но он понял, что ему нравится мысль о вышивальщицах, ослепших ради того, чтобы создать вот это — огромный миг, состоящий из витражей, музыки, непоколебимых белых скипетров гладиолусов, ярких и чистых, как факелы, горящие в разноцветном сумраке храма. В нем было что-то от воскрешения, в этом миге, что-то от высвобождения из малого мира. И то, что созданное им, Константином, изобилие, величие изъяло нечто из мира, представилось ему прискорбным, но правильным. Одним людям удается найти любовь и безграничное благополучие. Другие, женщины, слепнут над вышивкой. Так устроена жизнь. Материю нельзя ни создать, ни уничтожить, ее можно только перетасовать. Если где-то чего-то прибавилось, значит, где-то чего-то убавилось.