Цемент - Федор Гладков

Клейст улыбнулся сквозь судорогу в лице и, не теряя важности, крепко пожал руку Глеба.

— Я прошу вас, Глеб Иванович, забыть мое тяжкое преступление перед вами и другими рабочими. Сознание, что я виновен в смерти и муках людей, не дает мне покоя… Мне кажется, что я не выдержу этого ужаса.

Клейст с надеждой смотрел в лицо Глеба и не мог удержать дрожи в руках.

Лицо Глеба осунулось и стало упрямым и страшным. Это продолжалось только одно мгновение.

— Герман Германович, что было — то было. Тогда люди держали друг друга за горло. Но вы вспомните другое: если бы вы не спасли моей жены, от нее не было бы сейчас и костей. А теперь вы — наш работник, великая голова и золотые руки. Без вас мы ни черта бы не сделали… Глядите, какую работу провели мы под вашим руководством…

— Голубчик, Глеб Иванович, я отдам все мои знания, весь мой опыт, всю мою жизнь нашей стране. Для меня нет уже иной жизни, и нет для меня ничего, помимо борьбы за наше будущее.

Впервые увидел Глеб, как глаза Клейста залились слезами.

Глеб пожал ему руку и засмеялся.

— Что ж, Герман Германович, будем друзьями…

— Да, будем друзьями, Глеб Иванович…

И он ушел твердою походкой, опираясь на палку.

2. Пепелище

Вскоре же после чистки Даша перекочевала в Дом Советов. Поселилась она у Меховой, потому что получила от нее такую записку:

«Я чувствую, что очень больна, Даша, хотя хожу, ем, разговариваю — и вообще по внешности со мною ничего не произошло.

Но я ничего не вижу, не осязаю. Днем я — затравленный зверь, а ночью — сплошные кошмары. Пройдут еще сутки, и я, кажется, не выдержу. Несомненно, я — больна. Только ты одна можешь поддержать и выправить меня. Как друга, прошу тебя: поживи со мною, помоги мне собрать разорванные куски и стать на ноги. Я сижу сейчас у Сергея (полночь) — каждую ночь сижу. Он очень устал, но по-прежнему бодрый, мягкий, ласковый и ухаживает за мной, как за ребенком. Он готов не спать ради меня целую ночь, А когда я ухожу, он провожает меня не через коридор, а через дверь в мою комнату. Я боюсь, что он надорвется и свалится. В душе у меня зреет какая-то перемена. Какая — не знаю, а знаю одно, что, стоит тебе побыть со мною несколько дней, и все опять будет хорошо, все будет опять на своем месте».

И Даша в тот же вечер с узлом под мышкой ушла в город той же бегущей походкой, как она обычно ходила по делам женотдела. Домой она пришла только за постелькой.

— Ну, Глебушка, хозяйствуй пока один…

Глеб изумленно встал с табуретки.

— Опять двадцать пять… Опять — новое дело… Ты хоть толком скажи, в какие страны направляешь лыжи?.. Командировка, что ли?

— Будешь в городе, забегай к Поле. Просит меня пожить с ней. Чувствует себя очень нехорошо.

— А сколько времени ты будешь ее врачевать?

— Не знаю. Надо сделать все, чтобы восстановить её в партии.

— Да, это — верно. С этой чисткой здорово поголовотяпили…

— Ну, пошла! Ты меня, Глебушка, все-таки скоро не жди: не знаю, как обернется. Может быть, это далее к лучшему для нас обоих…

Они смущенно умолкли, и в их улыбках дрожали недосказанные слова.

— Ну… пошла… До свиданья пока…

— Ну что ж… иди, ежели надо…

Он проводил ее до калитки, а за калиткой опять взял ее за руку, Даша потянулась к нему губами. Он обнял ее и поцеловал. Чувствовал Глеб, что Даша уходит не просто, как уходила обычно на работу или в командировку, в отъезд: Даша уносила с собою все прошлые годы. Может быть, Даша больше уже не возвратится; может быть, сейчас вот, в последнем ее взгляде, — вздох о минувшем и радость перед новой дорогой. Уже не может он сказать ей властного слова:

 «Я не позволю тебе оставлять дом. Мне это надоело. Жена ты мне или приблудная баба?.. Я не хочу поступаться своими правами. Почему ты предпочитаешь мне Мехову?.. Да и вообще ты слишком много берешь на себя. Твоя свобода — не безгранична: у тебя есть обязанности к мужу… Достаточно того, что ты пожертвовала Нюркой… Твое прошлое висит как проклятие между нами, а все эти Бадьины и прочие невыносимы для меня, как враги… Не доводи меня до скандала… Ты можешь найти работу и на заводе…»

Нет у него власти на такие слова, потому что эту власть она, Даша, отняла у него давно. И не просто жена стояла перед ним, а равный ему по силе человек, который взял на свои плечи все тяготы этих лет. И не просто жена была Даша, а женщина без привязанности к мужу. Вот она сейчас уйдет и, может быть, не вернется и будет ему так же далека, как и другие женщины. Ну что ж! Жили они до сих пор в одной комнате, спали сначала раздельно, а потом — на одной постели. Но ни на один миг не мог забыть Глеб самого главного — нет прежней Даши, — есть иная, новая, которая завтра может уйти и больше не вернуться никогда.

Порвалась последняя нить их супружеской связи — Нюрка. Умерла дочка, маленькая Нюрка, и были дни, когда общее горе крепко сблизило их. Была чистка, настали дни больших забот: у него — по заводу, у нее — по женотделу, и когда они встречались ночью в своей комнате — чувствовали, что мечта о личном счастье — иллюзия. После чистки заболела Мехова, и на Дашу возложили временное заведование женотделом. А в парткоме, при встречах с нею, все говорили:

— Ну вот… Даша теперь — на своем месте… Даша будто всегда была завженотделом.

И ей и всем было ясно, что она скоро из «врид» превратится в настоящую «зав».

Расставаясь с ней, Глеб хотел сказать ей какое-то большое, задушевное слово и не мог: не знал, что сказать, а сказать нужно было обязательно. Не скажется сейчас — не скажется никогда. Даша умела слушать его слова, она была к ним чутка и пристальна, но не принимала она его такого: слишком много в нем было от старого мужа — и чрезмерная требовательность к ласкам, и истязающая ревность, и настойчивое желание пригвоздить её к домашнему гнезду.

— Ну что ж, Дашок… В нашей домашней жизни я ничего не понимаю… Какая-то у нас волынка… Измучился я до последней степени…

Даша смотрела себе в ноги и старалась раздавить каблуком гладкий камешек, который ускользал при каждом нажиме башмака.

— Я не знаю, кто из нас больше измучился, Глебушка… Такой, как я прежде была, мне не быть. И бабой только для постели я не гожусь. Зачем же терзать себя понапрасну?.. Давай отдохнем друг от друга… подумаем…

— А ты просто скажи, Даша: не любишь больше… отвыкла… Слаще без мужа жить…

Даша взглянула на него исподлобья и сильно покраснела.

— Ну, а если это — правда, Глеб?..

Глеб понял, что слова его оскорбили ее.

— Тогда и я скажу: пора кончать. Тут уж никто и ничто не поможет…

— Да… Все порвалось, все спуталось… Надо как-то по-новому устраивать любовь… А как — я еще не знаю. Подумать надо… Поразмыслим и договоримся. Одно важно: надо уважать друг друга и не накладывать цепей. А мы еще в кандалах, Глеб. Я люблю тебя, родной, но тебе надо перегореть… и все возвратится.

Она вздохнула и опять смущенно улыбнулась.

— Ну, я пошла…

Глеб побледнел и со стоном прижал кулак ко лбу. В сердце горела тоска.

И не успела отойти Даша несколько шагов, вышла из своей калитки Мотя. Она шла сырой утиной походкой, с огромным животом и туго налитыми грудями. Лицо было в бурых пятнах, а глаза — в синих кругах, покорные, утомленно-суровые. Она еще издали махнула рукою и улыбнулась.

— Ну, ну!.. Замахала шагалками, холостая… Ой, и наколошматила бы я тебя по загривку!.. Бабе детей надо рожать, а она гуляет чертякой… Она, видишь, от мужа удирает со своим барахлом. А я бы всех баб таких прикрутила арканом к мужней кровати и приказала бы: роди, сукина дочь!.. Ничего тебе больше не надо — знай одно: спи с мужем и роди!.. Вот оно, мое брюхо: теперь буду носить каждый год, так и знай… Я буду мать, а вы — сухопарые галки.

Даша подошла к ней, обняла свободной рукой и засмеялась.

— Ух, и чертова же ты квочка, Мотя!.. Поглядишь на тебя — завидки берут: не баба, а — утроба…

И пошлепала ее ладошкой по животу.

— Ага, то-то!.. Приду к тебе в твой проклятый женотдел, заголюсь, стану посередке и буду кричать: подходи, бабы, кланяйся, целуй — я богородица!..

Обе смеялись, и Глеб смеялся.

Даша шла к пролому с постелькой под мышкой. Ждал Глеб: вот оглянется она и махнет ему рукой. Красная повязка мелькнула раза два в распахе пролома и потухла за бетоном.

…Каждый день уходила Даша. Каждый день приходила поздним вечером. Часто бывала в командировках и пропадала ночами и днями. Было еще неспокойно в казачьих станицах: шайки бандитов бродили по горам и камышовым зарослям в балках, и ее поездки нудно лежали на сердце. Но вот сейчас сразу все оголилось, стало все скучным и чужим — и его комната, и улочка в палисадниках, и эта стена, которая отрезала от него Дашу. Зачем теперь пустая комната, зачем палисадник и дворик в две квадратных сажени? Она говорила с ним каким-то странным, чужим языком. Она ушла и, может быть, не вернется, Умерла Нюрка. Нет Даши, и Нюрки нет: остался он один. Чертова жизнь! Она — как дробилка, хрумкает все — и судьбу, и привычки, и любовь…