Мистер Вертиго - Пол Остер

В 1950 году я перебрался на противоположный берег реки, в Нью-Арк, где снял недорогую квартиру и в девятый или десятый раз после войны сменил занятие. Хлебопекарная компания Мейхофа держала больше двухсот рабочих, работавших в три смены, и чего только ни выпекала. Только одного хлеба у нас пекли семь сортов: белый, пшеничный, ржаной, немецкий ржаной, хлеб с изюмом, хлеб с изюмом и корицей, хлеб баварский черный. Добавьте сюда печенье двенадцати сортов, кексы десяти сортов, булочки шести, сухари, панировочные сухарики, пончики, и вам станет ясно, что завод был огромный, а работал он двадцать четыре часа в сутки. Вначале я стоял у конвейера, где паковал в целлофановые пакеты нарезанные батоны. Я думал, я там самое большее на несколько месяцев, но привык, работа понравилась, а платила компания очень неплохо. Запахи на заводе были замечательные, в воздухе плавали ароматы свежевыпеченного хлеба и сахара, и потому и смена пролетала быстрее, часы не тянулись, как на прежних работах. Остался я отчасти поэтому, а отчасти потому, что примерно через неделю после моего появления мне начала строить глазки одна рыженькая малютка. Не ахти какая красавица, особенно по сравнению с моими девочками в Чикаго, однако в зеленых ее глазах горел огонек, и она задела во мне какую-то струнку, а я не стал долго раздумывать и быстренько с ней познакомился. За всю свою жизнь я совершил только два верных шага. Первый — когда в девять лет я уехал с мастером. Второй — когда принял решение жениться на Молли Фитцсиммонс. Молли привела меня в порядок, а учитывая, на что я был похож, когда приехал в Нью-Арк, работка ей досталась не из легких.

Девичья фамилия ее была Куинн, а лет ей в тот год, когда мы познакомились, было немного за тридцать. В первый раз она вышла замуж сразу, закончив школу, а через пять лет его призвали в армию. По рассказам, этот Фитцсиммонс был парень добрый и работящий, однако на войне ему повезло меньше, чем мне. Пуля догнала его в сорок третьем, в Мессине, и с тех пор Молли, бездетная молодая вдова, жила одна, сама зарабатывала на жизнь и ждала, что случится дальше. Бог знает, что во мне увидела она, а я к ней прилепился, потому что с ней было спокойно, и я снова стал самим собой, и снова вернулось мое остроумие, а Молли понимала толк в шутках. Ничего в ней не было яркого, ничем она не выделялась. В толпе на улице никто не обратил бы на нее внимания: обыкновенная жена рабочего, толстоногая, толстозадая, которая если и подкрасит реснички, так только когда идет в ресторан. Зато в ней, в Молли, был живой огонек, и, пусть тихая, пусть задумчивая, она была по-своему острая штучка, поострее многих. Молли была добрая, терпеть не могла ссориться, за меня всегда стояла горой и никогда не стремилась кого-то из меня сделать. Хозяйка она была так себе, готовила ниже среднего, но это не важно. В конце концов, Молли была мне жена, а не служанка. Она стала мне первым, после Эзопа и мамаши Сиу, настоящим другом и первой женщиной, которую я полюбил.

Жили мы в заводском районе, на втором этаже в доме без лифта, жили вдвоем, поскольку детей Молли иметь не могла. Женившись, я убедил ее уйти с работы, а сам остался у Мейхофа, где постепенно поднимался выше и выше. В те времена на одну зарплату вполне можно было жить вдвоем, а с тех пор, как меня назначили мастером ночной смены, то и говорить стало не о чем. По прежним моим понятиям, жили мы очень скромно, но я очень переменился и перестал думать про всякие глупости. Два раза в неделю мы ходили в кино, по субботам обедали в ресторане, читали книги, смотрели телевизор. Летом ездили отдыхать к океану, а почти каждое воскресенье встречались с кем-нибудь из родных Молли. Куинны были большая семья — ее братья и сестры все были женаты и замужем, и у всех были дети. Таким образом, у меня стало четыре деверя, четыре золовки и тринадцать племянников и племянниц. Немало для человека, у которого нет детей, но не могу сказать, будто роль дядюшки Уолта пришлась мне не по душе. Молли была у нас доброй феей, а я придворным шутом: маленький, крепенький, этакий Рути Казути, со своими шуточками и дурацким смешком.

Вместе с Молли мы прожили двадцать три года, что, разумеется, много, однако меньше, чем я планировал. Я хотел состариться и умереть у нее на руках, а у нее оказался рак, и она умерла, когда я к этому еще не был готов. Сначала ей удалили одну грудь, потом вторую, и в пятьдесят пять лет Молли не стало. Родные помогали мне как могли, но все равно это было невыносимо, и я на шесть или семь месяцев ушел в тяжелый запой. Я пил и вскоре из-за этого потерял работу, и не знаю, что бы со мной было, если бы два моих деверя не взяли и не отвезли меня в больницу, где я хорошенько просох. В больнице Святого Варнавы, в Ливингстоне, я прошел полный курс в шестьдесят дней и там наконец опять начал видеть сны. Я имею в виду не видения и не прозрения, а натуральные сны — яркие, похожие на кино, — и я смотрел их там целый месяц. Может быть, причиной стали транквилизаторы и другие лекарства, которые я тогда принимал, не знаю, но так или иначе через сорок четыре года после моего последнего выступления ко мне снова наконец вернулся Уолт Чудо-мальчик. Каждую ночь я снова повторял свой путь с мастером, снова садился в «пирс-эрроу» и ехал из города в город, снова выступал перед публикой. Я был невероятно счастлив, я опять почувствовал радость, какую забыл много лет назад. Я ходил по воде на глазах у огромной, просто бескрайней толпы, безо всяких приступов головной боли кувыркался, вертелся, крутился в воздухе с прежней ловкостью и спокойствием. Столько лет я так старательно все это в себе прятал, так отчаянно хотел крепко стоять на земле, а тут вдруг оно все вернулось, вспыхивая среди ночи ярким сиянием «Техниколора». Эти сны изменили все. Ко мне вернулось чувство собственного достоинства, и мне больше не было стыдно оглянуться назад. Не знаю, какими словами это еще объяснить. Это мастер меня простил. Он простил меня из-за Молли, из-за того, что я ее любил и страдал, и теперь он снова звал меня, просил, чтобы я о нем вспомнил. Не могу это доказать, но результат говорит сам за себя. Что-то во мне шевельнулось, и, покинув приют алкоголиков, я больше не пил. Мне было пятьдесят пять лет, жизнь моя лежала в развалинах, но я был почти в порядке. Когда же было сказано и сделано все, что нужно, то стал еще лучше.

На лечение Молли ушли все наши сбережения. Я за четыре месяца задолжал за квартиру, хозяин грозил выселением, а единственное, что у меня осталось, это старый «форд-фарлайн», с помятой решеткой и неисправным карбюратором. Примерно через три дня после выхода из больницы мне из Денвера позвонил любимый племянник и сказал, что есть работа. Дэн в семье был самый способный — первый Куинн профессор колледжа, — и он уже несколько лет как жил в Денвере с женой и ребенком. От отца Дэн узнал о том, что произошло, так что объяснять, как у меня обстоят дела с банковским счетом, было не нужно. Работка так себе, сказал он, но, может, стоит сменить обстановку. Да какая такая работка? — спросил я. Будешь стражем порядка, ответил он так, чтобы меня не обидеть. Хочешь сказать, дворником? — сказал я. Ну да, укротителем метел, сказал он. Дворник нужен был в здании, где он вел занятия, и в случае, если я был готов перебраться в Денвер, он мог бы и замолвить словечко. Отлично, почему бы, черт побери, и нет, сказал я и еще через два дня сложил в «форд» кое-какие пожитки и направился в сторону Скалистых гор.

Я так и не доехал до Денвера. Не потому, что вдруг сломалась машина, и не потому, что мне перехотелось идти в дворники, однако жизнь полна неожиданностей, и я попал совсем не туда, куда собирался. Все объясняется просто. Я был еще под впечатлением от больничных снов, дорога тоже навеивала воспоминания, и я, увидав пограничный щит штата Канзас, не смог удержаться от искушения совершить краткое сентиментальное путешествие по старым местам и свернул на юг. Крюк небольшой, сказал я себе, а если я ненадолго задержусь, то Дэн не рассердится. Я хотел часа два погулять по Вичите и посмотреть на дом миссис Виттерспун — каким он стал. Как-то раз, вскоре после войны, я попытался отыскать ее в Нью-Йорке, но имени в телефонном справочнике не нашел, а название компании забыл. Я понял, что она умерла, как и все те, кого я любил.

По сравнению с двадцатыми город здорово вырос, но скучища там была та же. Стало больше домов, людей и улиц, но когда я присмотрелся, увидел, что как был он стоячим болотом, так таким и остался. Теперь они себя здесь называли: «Воздушная столица мира», и, увидев эти торчавшие по всему городу рекламные щиты с таким плакатом, я здорово посмеялся. Они имели в виду построенные здесь авиакомпаниями заводы, а я невольно подумал о себе, о мальчике-настоящей-птице, у которого здесь когда-то был дом. Найти его удалось не сразу, поездить по улицам пришлось больше, чем я предполагал. Когда-то, много лет назад, дом стоял в стороне, на окраине, на обочине грунтовой дороги, а теперь, когда город разросся, дом влился в жилой массив. Теперь это была улица, которая называлась Коронадо-авеню, и вид у нее был вполне современный: фонари, тротуары, черный асфальт на проезжей части, белая полоса разметки посередине. Но выглядел дом отлично, тут и говорить нечего: кровельная дранка сверкала на фоне серого ноябрьского неба свеженькой белизной, над крышей смыкались кроны огромных, посаженных еще мастером Иегудой деревьев. Кто бы ни были его хозяева, они за ним хорошо следили, а время облагородило, и теперь он смотрелся как историческая достопримечательность, почтенная реликвия минувшей эпохи.