Новый Мир ( № 10 2012) - Новый Мир Новый Мир

« Я — как город. / Огромный город», — торжественно, почти празднично входил он в главу «Городской романс», чтобы через несколько строк стало очевидно, насколько эта парадная картина отличается от страны, где «есть в городах / тупики. Прокопченные / есть / окраины»...

Там на всех углах

темнота хрипит.

Там плакатами

                   дыры

                          заделаны.

Равнодушный

тупик.

Усталый

тупик.

Дом

Бездельничанья.

Дом

Безденежья…

Никого

         нет на этих

                        улочках.

Страшновато

с ними знакомиться:

тупики не тупые —

                         умничают.

Тупики не тупые —

                         колются.

А дворы

заборами скручены.

Дождь лоснится

                    на кучах мусора…

Говорят, идет

реконструкция…

Жаль,

       что медленно.

Жаль,

       что муторно.

Такой вот «Городской романс ». Недаром цензура принудила заменить расплывчатое слово «говорят» на «жизнеутверждающее» «знаю». В самом деле, « Говорят , идет реконструкция» и « Знаю , что идет реконструкция» — «две большие разницы». А всего этих «разниц» столько!

Если положить рядом два текста — опубликованный в Омске и другой, оказавшийся в последующих изданиях, — легко проследить, на какие уступки вынужден был пойти Рождественский, чтобыпоэму напечатали в Москве. Думаю, он передал ее мне, желая сохранитьв первозданном виде, и подтверждений невеселой этой мысли, к сожалению, с избытком. Три десятка (!) разночтений в сравнительно небольшой поэме, притом почти все носят политический, а не поэтический характер.

Вот какие метаморфозы претерпела крошечная (но вполне законченная) глава «И опять несколько слов от автора». В газете она выглядела вполне убедительно:

Еще долго будет правый

                               не прав.

Будет вспыхивать заря,

                             накренясь.

Еще долго будет

вздрагивать

прах,

погрохатывая

                 в каждом из нас…

И занятно думать,

                       что когда-нибудь,—

помудрив

            над исторической

                                  тьмой,

наш невиданный,

неслыханный

путь

обозначат

            восходящей

                           прямой!

Переклички «исторической тьмы» с «историческим материализмом» цензура, само собой, потерпеть не могла, и «Слова от автора» преобразились до неузнаваемости:

Но, с грядущими дыша заодно,

я зверею

           от сусальных картин.

Будет так,

             как будет.

Так,

     как должно.

Так,

     как сделаем.

И как захотим.

Мне занятно думать,

                           что когда-нибудь,

поразмыслив

                 над бумагой немой,

наш невиданный,

неслыханный путь

обозначат

            восходящей

                           прямой! [15] (2, 338)

Вроде и «лесенка» сохранилась, и последние строчки те же, однако нельзя не заметить: глава начинается … не с начала. Не мог же автор «Сна» и «Городского романса» искренно восклицать: «Будет так, / как будет. / Так, / как должно. / Так, / как сделаем. / И как захотим».

Чаще же подозрительные места цензурой просто вымарывались. Лишь в омской газете можно прочесть сейчас: «Убийцы / маскируются нелепо / под чудаков и полководцев / бравых. / Не понимаю я таких поправок!..»Испарился одновременно эмоциональный отрывок: «То — идолы, то — масса. / То — пушечное мясо. / До сердца — как до Марса!.. / Зачем?»

Бесцеремонные «выбросы» — еще цветочки. Вот какой характерносило вмешательство «на уровне слов». В омской публикации было: «Лишь в крамольных появляется / снах / отмененный вопросительный знак». Стало:  «…в кошмарных появляется снах». Было: « Доносы и баллады». Стало: « Приказы и баллады». Было: «Я тихо краснею / за это бессилие собственных предков». Стало: «…за это решение собственных предков».

Доходило до абсурда. В предложении «На вокзалах нет вопроса: „Куда / непонятные ушли поезда?..”» цензорупомерещились поезда с заключенными, после чего оно обрело вселенский масштаб: «На вокзалах нет вопроса: „Куда / по планете разбрелись поезда?..”» [16] .

И смех и грех: именно на изуродованные цензурой строки тут же ополчился один из критиков поэмы. Подметивв главе «И опять несколько слов от автора» «закрепощенность слов, которые неуместны, которые рвутся прочь из строфы», он не на шутку удивился: а почему «известный стихотворец» не скажет прямо, без экивоков, что — хорошо, что — плохо? [17]

По форме — полемика. По существу — провокация. Прямо сказать ничего нельзя было. Оспорить — тем более.

Напоследок — перл из газеты «Советская Россия»: «В другой, девятой, главе поэт спрашивает: „Зачем живу?” Этот вопрос не просто тревожит его, он жжет и казнит, будто хватает тебя за грудки. Что касается меня, то скажу честно: не понимаю, почему этот вопрос так „казнит” Роберта Рождественского? Спросите, к примеру, летчика, который собрался штурмовать космос: зачем он живет? Вероятно, летчик удивится: что за праздный вопрос ему задают? Не менее удивятся и мои товарищи по работе, если я вдруг задам им этот вопрос. Ну, а если говорить в более широком плане, то ответ тоже каждому ясен — мы живем ради того, чтобы утвердить на земле коммунизм» [18] .

Отклик был подписан: «Николай Падалка, Герой Социалистического Труда, бригадир электросварщиков Челябинского трубопрокатного завода». Позднее Роберт рассказал мне о встрече с ним. Нормальный человек, ничего, естественно, о поэме не писавший.

И последнее. Однажды меня спросили: да неужто редактор молодежной газеты отважился на публикацию сатирической поэмы, не заручившись согласием обкомов? Похоже на то. В любом случае команду поставить ее в один из ближайших номеров Владимир Николаенко дал сразу после того, как я выдохнул заключительные строки: «…И боятся сказочников / только / неудачники». «Удачниками» нас трудно было назвать, но сознаваться в обратном не очень хотелось.

В зимние каникулы отвез газеты в Москву, а взамен получил поэму «Лестница». Попутно уточнил, как скоро ждать Роберта в Омске. Поспели c публикацией день в день к его приезду. Прямо у трапа самолета вручили номер «Молодого сибиряка» за 10 февраля 1968 года с поэмой. Небольшая, значительно меньше предыдущей, и — о любви. Ему здоровоосточертело бороться с ветряными мельницами, и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, он устремился к Ней.

Она — это Алена. Ей посвящена не только «Лестница». Но «Лестница», на мой взгляд, наиболее значительноеиз отмеченных именем Аллы Киреевой [19] произведений Рождественского . Поэт еще восклицает: «Да здравствует», — но восклицает шепотом, без восклицательного знака.

Поэму ждало безоблачное будущее, и в журнале, и в других изданиях, однако называлась она уже иначе: «До твоего прихода». «Лестница» навсегда осталась в Омске, чего не скажешь о самом Рождественском.

Вплоть до сегодняшнего дня, случается, разводят в разные стороны поэта с городом его детства. Вот и Евтушенко, заехав в наши края, утверждал, будто Роберт Рождественский не омич.