Корпорации (февраль 2009) - журнал Русская жизнь

Есть подозрение, что парни сыграли в ящик просто с досады.

Как писалось в одной из Лешкиных сказок: «Но тут вмешался Бог и все прекратил».

Фатальная безрукость постановщиков породила миф, что эти двое вообще пишут неосуществимые сценарии, - но Луцик, оставшись один, успел перед смертью лично снять «Окраину», где как раз обойденные и обезземеленные мужики пошли за правдой в Москву и урыли президента. Серый кардинал «Русской жизни» А. А. Тимофеевский даже выступил с официальным требованием запрета «Окраины» за разжигание гражданской смуты - такие лавры двоечнику Говорухину и во сне не снились.

Когда режиссер Калатозишвили отрыл в бабушкином сундуке сценарий «Дикое поле», тому исполнилось аккурат 17 лет в обед - опубликован он был в 94-м, но до того годами пылился в столе в рукописном виде. Для народного эпоса года не всегда беда, однако, с начала 90-х самоощущения человеческой былинки внутри варварского бесконтрольного пространства начали подзатухать, доминанта луцик-саморядовской прозы «кто на улицу попал - заблудился и пропал» как-то теряла актуальность. Впрочем, русский уклад никакой культурной революцией вспять не своротишь, он от столиц за годы отодвинулся, но каким дремучим был, таким и остался.

Быль была о стремительном откате земледельческой России в первобытную общинность, в язычество, кочевое скотоводство и натурообмен без света, власти, лекарств, патронов и денег - и о посильном укрощении этой первобытности мощной и властной человекоединицей, матерым доктором Морозовым кровей куросавиной Красной Бороды; не напрасно стержнем сюжета значилось белое полотнище с красным крестом на флагштоке. Доктор ловил в ручье язей, лопал в охотку принесенные в дар, как святому, огурцы да яички, дразнил местных Карменок, пил из ключей студеную воду да на небо щурился. Все было ему в радость - покатая земля, ветер, суслики, откачка непутевых дураков и одиночество сильного, цепкого Мастера на голом месте.

Калатозишвили мастером никогда не был. Дикость он худо и бедно изобразил, а на место хозяина степей поставил городского небритого фендрика с фигурой вопросительным знаком. Жилье его - надежный бивак с диваном, столом и книжными полками, дом-крепость старорежимного лекаря, - превратил в ветхую продувную халупу с забитыми доской оконными проемами да пучками лечебных трав, какую-то покосившуюся времянку. Артист Долин, сколько бы добрых слов ни сказала о нем А. Демидова (а она сказала), харизматичностью сильно уступает артисту Бодрову, которому было достаточно курить, молчать и щуриться, и все равно было тип-топ. Как-то он все слонялся в кадре неприкаянно - может, в этом и был, прости господи, режиссерский замысел, - но тогда, боюсь, ребята, будь живы, опять бы сняли фамилии с титров.

С исполнением вышло и вовсе ни в какие ворота. Пологая сказка о докторе в плоской степи всегда чревата заунывной медитативностью. Снимать ее надлежит комиксово, рублеными планами с продуманной асимметрией, с укрупнением детали: конский глаз, разъятый немым криком рот, сыпь гильз из автомата, отсеченные рамкой пол-лица, скачок с крупняка в ленную перспективу, птицы, солнечный блик на лобовухе грузовика, переминающиеся конские копыта, склянки на окне, нож да игрушка деревянная, блюдце, что ли, какое треснутое, полотенце с петухами. Если пейзаж, как стол, так хоть снимать его в режиме, не гнушаясь рериховскими рассветами-закатами, чередовать пулеметный ритм событий с томительной безмятежностью пауз, а не с мучительной неряшливой скукой! Старика-доктора, бранящегося на ходу, что не осталось внятных болезней, никаких тебе подагр и мигреней, одни ножевые-огнестрельные да запои, квалификация теряется! - снимать в спину, следом, с желчным распахиванием дверей, как Михалков Солоницына в «Своем среди чужих». Все задействовать в скудном пейзаже - солнце, цикад, ветер, дальнее зарево - не спать, канальи!

Режиссер Калатозишвили не пошел скользким путем заигрывания с избалованной публикой. Он установил камеру объективом в степь, на средний план, и включил ее. Полтора часа камера фиксировала степь. Иногда в кадр заходил доктор с миской собачьего пойла, иногда выходил за рамку. Иногда за холмом выли койоты и стучали копыта. Иногда вдали зыбкой точкой показывалась телега. Пока она не подъезжала лошадиной мордой в объектив, не происходило ничего. Все, что нужно акцентировать - мытье чашки под рукомойником, здоровая и смачная сельская еда, флаг, телевизор, работающий от двигателя в сарае, все его справное оседлое житье, - снято сверхбездарным средним планом, впроброс, в никуда. Важнейшие вкусные фразы: «Очень опытная в разврате женщина», «Тебя за деньги показывать надо, а еще лучше - убить», «В меня картечью с пяти лет стреляют, а вот жив еще», «Мерзкая была собака, но под гармонь выла хорошо» - идут впробормот, в аут, в профиль на том же среднем плане. Кошмы лысые, одежа потасканная, стены облезлые, собака и та какая-то мятая, вчерашняя. Полостную операцию по извлечению пули из брюшины доктор на одетой девице делает: небось, актриса раздеваться заартачилась, а режиссер и не настаивал, господь с ней, с дезинфекцией.

Причины нестыковки грубых, наждачных авторов с утонченными постановщиками остались прежние. Они писали Человека Дела, который среди степи, бездорожья и варварства тянет свою честную лямку и находит в том необъяснимый, но ощущаемый кайф - быть форпостом дружества в мрачном российском беспределе, глазеть на горизонт, гладить женщину, одну на сто верст в окружности, хранить флаг, пусть и с пацифистским красным крестом, не мучиться.

Луцик и Саморядов написали текст о противоестественной гармонии мужчины, у которого есть Дело и Женщина.

Калатозишвили снял фильм о бессмыслице и тоске, от которой лучше бы куда-то сбежать.

Опять скучный городской человек снял кино по сценарию умных и радостных варваров и, как прежде, нахватал призов за едва заметные отголоски их ума и радости.

Одни казахи с соловьевского курса их чуяли - нутром, бузотерским непокоем, сладким бешенством; да и те теперь заграница.

А одним - не разгадать вам, буржуины, военной тайны.

Денис Горелов

Четыре сбоку - ваших нет в одессе-маме

«Возвращение мушкетеров» Георгия Юнгвальд-Хилькевича

Мы прощаемся сегодня с ним.

О, Юнгвальд мой, прости за все.

Уходит эпоха. Тридцать лет и три года Ты с подлинным лоском непонятого изгнанника нес терновый венец наихудшего режиссера советского экрана, язвя завистников безразличными молниями небожителя. Тридцать лет Тебя боготворили все дураки нашей общей исторической родины, внушая чуть комичное, но обаятельное высокомерие. «Мое искусство известно почти каждому, - писал Ты в мемуарах, - а там и моя философия». «Мой отец был до мозга костей аристократом, - писал Ты. - Всю жизнь носил бабочку и перстни на пальцах». Дабы не уронить фамильной марки, Ты и сам всю жизнь носил бабочку и подробно рассказывал о совместных выпивках с Высоцким, которого первые пять лет не снимали нигде, кроме Одесской киностудии. Больше пить было не с кем.

Первый же Твой фильм «Формула радуги» запретили за профессиональный брак: три оператора так и не научились сообща наводить камеру точно на лицо, и рамка кадра то и дело проходила аккурат по верхней губе. Ты стоически уверил всех, что в действительности имели место интриги, а запрет вызван расхождением с линией официальных кругов. Официальные круги сдались и разрешили следующий фильм «Опасные гастроли». Рамка проходила ровно по верхней губе Николая Гринько, но Высоцкого было видно хорошо, а что может быть главнее. Позже Ты шумно и многогласно горевал, что идею бежавшего в люди человекоробота похитил из «Формулы» и не без прибытка воплотил в картине «Его звали Роберт» режиссер Ольшвангер (странно, что Электроники 15 лет спустя ушли сухими). Притом абсолютным молчанием обходился колоритный факт, что за два года до «Опасных гастролей» бурлеск об одесском подполье с Высоцким в главной роли снял на «Мосфильме» Геннадий Полока. «Интервенцию» запретили за формализм, авангардизм и ум. Подполье во главе с Высоцким переехало к месту прописки и было разрешено за старомодность, мюзикхолльность и глупость. Высоцкий исполнил в «Гастролях» свои самые безобразные куплеты с рифмой «тесно - прелестно» и «Эдинбурга - Санкт-Петербурга». Имя «Жорж Бенгальский» ушло в народ синонимом махрового «чеса».

Фильм «Дерзость» начинался гонками на мотоциклах с коляской и был посвящен убийству Гитлера с хвостом. В винницкую ставку фюрера с хорошим, зрительским названием «Волчье логово» проникал русский диверсант под видом одноглазого фашистского аса по фамилии Панцер. С какой стати одноглазый летчик носит фамилию Танк, выяснить не удалось, в ставке тоже смеялись. Фюрер уцелел чудом. Критик Кудрявцев утверждал, что смотрел картину в семилетнем возрасте и уже тогда находил, что он умнее авторов.