Путешествия в Мустанг и Бутан - Пессель Мишель

— В школе? — переспросил я.

— Да, в школе. Она здесь.

И он повёл меня по скользкой тропинке между скалистыми выступами. Передо мной открылась ещё одна тёмно-зелёная ложбина, где стояли дома, а поодаль высились два белых монастыря.

— Вот она, школа.

Он указал на большой бутанский дом прямо под нами — новое двухэтажное деревянное здание с маленькими готическими окнами по фасаду и тюдоровской надстройкой посредине.

— Пять лет назад Джигме Дорджи приказал открыть в провинции более сотни подобных школ, — рассказал мне молодой «лопда дакпо» (школьный учитель).

История создания этих школ очень интересна. Поначалу король отобрал по всей стране способных детей и отослал их в Калимпонг учиться английскому. Затем королевским эдиктом было велено построить повсюду, включая самые отдалённые районы страны, школьные здания.

Внешне всё выглядело просто, однако я помнил, что в Непале, несмотря на значительную помощь и давнее распространение английского, в затерянных уголках Гималаев не удалось создать ничего подобного.

— Многие дети живут очень далеко отсюда, — продолжал учитель. — Поэтому они остаются в интернате и сами себе готовят. Король выделяет школе рис.

Он ввёл меня в один класс — совершенно пустое помещение с гладким деревянным полом, на котором сидела стайка ребятишек в чёрных кхо; они дружно приветствовали меня по-английски.

— Здесь они учатся дзонгкха и английскому. Учебников не хватает, но сейчас в Тхимпху готовятся к их изданию, — рассказывал наставник.

В следующем классе дети читали что-то нараспев. Письменного бутанского языка не существует. Монахи и правительство пользуются тибетским. Но как раз сейчас несколько учёных-лингвистов вырабатывали бутанскую грамоту, используя тибетский алфавит и упрощая орфографию, которая в литературном тибетском невероятно сложна.

Молодой учитель понравился мне своей начитанностью и энергией. Когда я спросил, что побудило его выбрать столь отдалённое место, он ответил: «Такова была королевская воля. И потом, я ведь тружусь на благо страны».

Учителей-бутанцев ещё очень мало, так что во многих школах английский преподают индийцы. Мне довелось встретить впоследствии несколько таких педагогов.

Погода утром была сырой и туманной, в священном лесу накрапывал дождичек. Мы обогнули озеро и продолжили путь по вчерашнему карнизу. За поворотом гребень сплошь покрывали рододендроны. Добрых четыре часа мы шли сквозь кустарник. Вангду подал пример, сорвав несколько веток, усыпанных сладчайшими мелкими ягодами, и мы стали жевать их на ходу.

Тенсинг рассказывал о своём детстве в Тромо — название этой тибетской области, окаймляющей Бутан с северо-запада, в переводе означает «жара». Однако вопреки своему наименованию этот край представляет собой холодную пустыню, где пастбищное скотоводство является единственным средством существования. Отец его был родом из Кхама, и Тенсинг гордился своим родством с кхампа — гордыми кочевниками Восточного Тибета, славящимися своим ростом и силой.

Однажды ночью, взяв жену, Тенсинга и его сестру, отец двинулся через перевал в Северный Бутан. Отец Тенсинга был знаком с влиятельными людьми в Бутане и получил разрешение остаться в Тхимпху.

У сестры Тенсинга оказался красивый голос, привлёкший внимание короля. Её неоднократно приглашали ко двору петь тибетские песни. Тенсинг сообщил, что король — большой любитель музыки и часто приглашает во дворец группы певцов и танцоров. Тенсинг показал мне очень красивые швейцарские водонепроницаемые часы.

— Это король подарил моей сестре, — гордо сказал он. Интересно, сколько же тонн часов должен ежегодно ввозить король из Швейцарии: ведь я встречал десятки чиновников и людей попроще, носивших лучшие изделия женевских часовщиков! Все они утверждали, что получили их в подарок от короля.

— Я уже был старый, чтобы ходить в школу, когда мы приехали в Бутан, — заметил Тенсинг с грустью.

Он работал прислужником у Паро Пенлопа, много ездил с ним по северу Бутана. В одной из поездок он заболел и с тех пор вынужден помогать отцу содержать крохотную чайную на базаре Тхимпху.

Разговор перешёл на трудности нашего пути. Мы обменялись впечатлениями о мулах и их хозяине, окрестных домах и полях, и ещё мы много говорили о девушках. У Тенсинга было много подружек, но, как он сказал, ему придётся жениться «ещё очень-очень нескоро».

— Без дома, без земли что я буду делать с женой? — развёл он руками.

Я согласился. Но позже он очень удивил меня, когда я спросил, какое у тибетцев самое сильное желание. Не задумываясь, он ответил: иметь сына. Замечание быстро поставило меня на, место. Я подумал, что бы ответили мне молодые люди на Западе. Скорей всего — деньги, собственный дом, гоночную машину, лёгкую жизнь. Разве вырвался бы у двадцатилетнего американца или европейца такой ответ: «Иметь сына»? Хотя самая большая радость для взрослого человека — это дети…

Всё утро осклизлая тропа ползла вверх по карнизу, заросшему сплошной стеной рододендронов. В густых кустарниках не было видно соседних гор, и, казалось, мы достигли туманной вершины.

Постепенно лес рододендронов уступил место высокогорным лугам. В тумане можно было различить чёрные туши пасшихся быков. Размытые силуэты их двигались словно призраки в белой пелене, окутавшей мир.

Ещё через какое-то время подул ветер, разгоняя туман, и сквозь насупленные тучи ударил в глаза пронзительный луч солнца. Вангду объявил привал.

Мы уселись прямо на сырую траву и закурили. Десять минут спустя нас нагнали вчерашние попутчики. Они тоже направлялись в Тонгсу. Потом появились ещё четверо мужчин и ребёнок, разглядывавший нас любопытными глазёнками. Вновь прибывшие оказались высокими мускулистыми горцами с чётко выраженными монголоидными лицами и приплюснутыми носами. Вместо традиционных кхо на них были грубошёрстные халаты. Мне сказали, что это дрокпа, кочевники-скотоводы. Я слышал об этих кочевниках, и мне было очень интересно познакомиться с ними.

Дрокпа проводят всю жизнь на вершинах гор, никогда не спускаясь в долины. Стада баранов, коров, яков и дзо (помесь яков с коровами) обеспечивают их существование. Они всё время находятся в движении, следуя странному ритму перегонов: летом идут по хребтам на север, до вечных снегов и ледников на высоте 4–5 тысяч метров, а с приближением зимы начинают медленно откочёвывать к югу, примерно на 150 километров, минуя деревни и ночуя на перевалах в палатках из коричневого ячьего фетра.

Таким образом, кочевники Центрального и Западного Бутана остаются всё время на одной высоте, меняя лишь широту.

Население Бутана состоит из двух народностей. У каждой свои обычаи и свой диалект. Между тем разделяют их всего несколько сот метров, правда, по вертикали. Единственными постоянными местами привалов кочевников остаются монастыри, там происходит их общение с сельским населением долин. Кочевники платят в монастырях налоги дзонгам и снабжают их молоком, маслом и мясом. Высокогорные жители пасут также королевские стада и скот, принадлежащий крепостям.

Нет нужды говорить, что они практически не имели контактов с чужеземцами. Выглядят они куда более сурово, чем обитатели дзонгов. Каждая долина имеет два склона, и на каждом склоне своё кочевое племя. Таким образом, в Бутане произошло «поэтажное» этническое распределение. Действительно, переваливая через новый хребет, мы всякий раз встречали новых кочевников.

Мне очень хотелось поближе узнать этих практически неведомых миру людей, поглубже проникнуть в их странную жизнь, попробовать понять, что они испытывают, глядя из своего высока на крепкие дома в долинах. Откуда это нежелание смешиваться с крестьянами и знатью — настолько, что даже продукты собственного труда они обменивают при посредничестве монастырей?.. К сожалению, войти с ними в контакт пока не удалось.

Мулы снова навьючены, мы начинаем спускаться по крутому склону в заросшую долину. Туман отступил, и впервые открылась во всей красе массивная стена Чёрных гор. Колоссальный хребет делит Бутан пополам и тянется почти ровным барьером до самой индийской границы. Через день-два мы заберёмся на перевал, чьё название то и дело возникало в наших разговорах, — знаменитый Пелела, лежащий на высоте 3300 метров.