Эшенден, или Британский агент - Уильям Моэм

— Нас это ужасно опечалит, — продолжала Анастасия Александровна, — но я не в силах представить себе, что еще он может сделать. Я не могу просить его жить без меня. Он превратится в судно без руля или автомобиль без карбюратора. Я так хорошо знаю Володю. Он покончит с собой.

— Каким образом? — спросил Эшенден, которого, как и всех реалистов, более всего интересовали подробности.

— Выстрелом вышибет себе мозги.

Эшендену вспомнилась драма «Росмерхольм». В свое время он обожал Ибсена и даже подумывал над тем, чтобы выучить норвежский, прочитать творения мастера в оригинале и раскрыть тайну притягательности его мыслей. Однажды он даже видел самого Ибсена: живой классик потягивал мюнхенское пиво.

— Но разве мы не лишимся счастья, зная, что на нашей совести смерть человека? — спросил он. — Боюсь, он так и будет стоять между нами. На веки вечные.

— Я знаю, мы будем страдать, мы будем безмерно страдать, — ответствовала Анастасия Александровна, — но как мы можем что-либо изменить? Такова жизнь. Мы должны подумать и о Володе. Речь идет и о его счастье. Он предпочтет уйти из жизни.

Она отвернулась, и Эшенден увидел, как крупные слезы покатились по ее щекам. От волнения перехватило дыхание. У него было доброе сердце, и его ужасала даже сама мысль о бедном Владимире, лежащем на полу с пулей в голове.

Эти русские, ну и забавы у них!

Совладав с эмоциями, Анастасия Александровна повернулась к нему. Посмотрела влажными, круглыми, чуть выпученными глазами.

— Мы должны убедиться, что поступаем правильно, — заявила она. — Я никогда не прощу себе, если позволю Володе совершить самоубийство, а потом выяснится, что я допустила ошибку. Думаю, мы должны проверить нашу любовь.

— Но разве вы не уверены? — От напряжения Эшенден даже осип. — Я — уверен.

— Давайте на неделю съездим в Париж и посмотрим, что из этого выйдет. Тогда мы будем все знать наверняка.

Эшенден придерживался традиционных взглядов на институт семьи, и предложение это застало его врасплох. Но лишь на мгновение. Анастасию он обожал. Тем не менее она все тонко чувствовала, и от нее не укрылась его мимолетная нерешительность.

— Надеюсь, вам чужды мещанские предрассудки? — спросила она.

— Разумеется, — торопливо заверил ее Эшенден, который скорее согласился, чтобы его назвали подлецом, чем мещанином. — Я думаю, это блестящая идея.

— Почему женщина должна ставить на кон всю свою жизнь? Невозможно узнать, каков из себя мужчина, пока не поживешь с ним. По-моему, это справедливо, дать ей шанс передумать, прежде чем будет поздно.

— Совершенно верно, — поддакнул Эшенден.

Анастасия Александровна относилась к тем женщинам, у которых слова не расходятся с делом, и занялась необходимыми приготовлениями, чтобы в следующую субботу они могли уехать в Париж.

— Я не скажу Володе, что еду с тобой, — предупредила она. — Его это только расстроит.

— Что было бы весьма прискорбно, — кивнул Эшенден.

— А если в конце недели приду к выводу, что допустила ошибку, ему нет никакой нужды узнать об этом.

— И это правильно.

Они встретились на вокзале Виктория.

— Каким классом мы едем? — спросила Анастасия Александровна.

— Первым.

— Как приятно это слышать. Отец и Владимир, руководствуясь своими принципами, путешествуют только третьим, но меня в поезде всегда укачивает. Так и хочется положить голову на чье-то плечо. В купе первого класса это как-то удобнее.

Едва поезд тронулся, Анастасия Александровна сказала, что у нее кружится голова, сняла шляпу и положила голову на плечо Эшендена. Он обнял ее за талию.

— Не шевелись, хорошо? — попросила она.

Когда они поднялись на борт парома, она заглянула в дамскую комнату, в Кале смогла плотно перекусить, однако в поезде вновь сняла шляпу и положила голову на плечо Эшендена. Он подумал, что неплохо бы почитать, и взял книгу.

— Ты мог бы не читать? — спросила она. — Если тебе не трудно, прижми меня к себе. Когда ты переворачиваешь страницы, у меня все плывет перед глазами.

Наконец они добрались до Парижа и пошли в маленький отель на левом берегу, который порекомендовала Анастасия Александровна. Она сказала, что у этого отеля особенная аура. Она терпеть не могла все эти помпезные гранд-отели на другом берегу Сены, полагала их невыносимо вульгарными и мещанскими.

— Я пойду, куда ты пожелаешь, — заявил Эшенден, — при условии, что там будет ванная комната.

Анастасия Александровна улыбнулась и ущипнула его за щеку.

— Какой же ты восхитительно англичанистый! Неужели ты не смог бы неделю обходиться без ванны? Дорогой, дорогой, тебе предстоит многому научиться.

Они до глубокой ночи говорили о Максиме Горьком и Карле Марксе, о судьбах человечества, любви и братстве людей, выпили несчетное множество чашек с русским чаем, поэтому утром Эшенден с удовольствием позавтракал бы в постели и поднялся только к ленчу, но Анастасия Александровна вставала рано: жизнь коротка, успеть нужно многое, так что грешно завтракать хоть на минуту позже половины девятого. И к этому часу они сидели в полутемной маленькой столовой, окна которой не открывались, как минимум, с месяц. Так что аура отеля обладала еще и неповторимым запахом. Эшенден спросил Анастасию Александровну, что она будет на завтрак.

— Омлет, — ответила она.

Ела с удовольствием. Эшенден уже заметил, что аппетит у нее отменный. Предположил, что это национальная черта. Трудно, знаете ли, предположить, что послеполуденная трапеза Анны Карениной могла состоять из чашки кофе и сдобы с изюмом?

После завтрака они пошли в Лувр, во второй половине дня погуляли по Люксембургскому саду. Пообедали рано, чтобы не опоздать на спектакль в «Комеди Франсез». Вечером отправились в русское кабаре, где потанцевали. Когда утром, в половине девятого они вновь сидели за столиком, Эшенден спросил Анастасию Александровну, что она будет на завтрак.

— Омлет, — услышал в ответ.

— Но мы же ели омлет вчера, — запротестовал он.

— Давай съедим и сегодня, — улыбнулась она.

— Хорошо.

День они провели, как и предыдущий, только вместо Лувра побывали в Карнавале,[52] а вместо Люксембургского сада — в музее Гиме.[53] Но наутро, когда на вопрос Эшендена Анастасия Александровна опять попросила заказать на завтрак омлет, его сердце упало.

— Но мы ели омлет вчера и позавчера, — напомнил он.

— Тебе не кажется, что это веская причина съесть его и сегодня?

— Нет, не кажется.

— Уж не подвело ли тебя этим утром чувство юмора? — спросила она. — Я ем омлет каждый день. Лучшего блюда из яиц просто нет.

— Очень хорошо. В таком случае мы, разумеется, съедим омлет.

На следующее утро Эшенден уже смотреть на него не мог.

— Тебе омлет, как и всегда? — спросил он.

— Разумеется. — Она нежно ему улыбнулась, продемонстрировав два ряда больших, квадратных зубов.

— Хорошо, я закажу тебе омлет, а себе — яичницу-глазунью.

Улыбка исчезла с ее лица.

— Яичницу-глазунью? — Она помолчала. — Не думаешь ли ты, что это необдуманное решение? Так ли необходимо нагружать повара лишней работой? Вы, англичане, все одинаковые, для вас слуги — машины. Вам не приходило в голову, что у них такие же сердца, что и у вас? Те же чувства, те же эмоции? Так чего удивляться, что пролетариат кипит от негодования, видя чудовищный эгоизм буржуа… таких, как ты!

— Ты действительно думаешь, что в Англии произойдет революция, если в Париже я закажу на завтрак яичницу-глазунью, а не омлет?

Анастасия Александровна возмущенно вскинула голову.

— Ты не понимаешь. Это дело принципа. Ты думаешь, это шутка. Разумеется, я знаю, ты просто забавляешься, и я могу посмеяться над шуткой, как и любой другой, Чехов вот известен в России, как юморист, но неужели ты не понимаешь, о чем речь? Неверен сам подход. Ты какой-то бесчувственный. Ты бы не говорил так, если бы стал свидетелем событий тысяча девятьсот пятого года в Петербурге. Когда я думаю о толпах перед Зимним дворцом, о стоящих на коленях в снегу женщин и детях, об атакующих их казаках… ох, нет, нет, нет!

Ее глаза наполнились слезами, лицо перекосило от боли. Она взяла Эшендена за руку.

— Я знаю, у тебя доброе сердце. Ты проявил легкомыслие, и больше мы говорить об этом не будем. У тебя богатое воображение. Ты все тонко чувствуешь, я знаю. Ты ведь закажешь себе омлет, как и я, правда?

— Естественно, — отозвался Эшенден.

В оставшиеся дни он каждое утро ел омлет. Официант даже заметил:

«Monsieur aime les oeufs brouillés».[54]

В конце недели они вернулись в Лондон. Он обнимал Анастасию Александровну, а ее голова покоилась на его плече от Парижа до Кале и от Дувра до Лондона. Ему вдруг вспомнилось, что поездка на поезде от Нью-Йорка до Сан-Франциско занимает пять суток. Когда они прибыли на вокзал Виктория и стояли в ожидании кеба, Анастасия Александровна посмотрела на Эшендена круглыми, блестящими, чуть выпученными глазами.