В степях донских - Иван Толмачев

Когда вернулись, Щаденко подошел к бойцам, улыбнулся:

— Знаете, товарищи, здорово поработали! Приходилось много раз бывать в трудных переплетах, но в таких — редко. Прут лавиной сотни, а ваши машинки действуют как часы. Молодцы!

Только мы успели отдохнуть и заменить убитых в упряжке коней — снова полезли белогвардейцы и вот уже поле снова усеяно густыми цепями наступающих, а левее, на взгорье, гарцуют конные полки.

Теперь пехотинцы не шли во весь рост, а подвигались короткими перебежками, прячась за сурчиные бугорки, кусты полыни. Красноармейцам, сидевшим в окопах, такое движение напоминало какую-то игру: сотни рассредоточенных людей, чередуясь, то мчались мелкими шажками вперед, то падали стремглав в сизую полынь. Признаться, мы немало удивлялись — обычно казаки так не наступали. Заметили и другое: в манере перебежек, в сигналах, подаваемых на ходу офицерами, чувствовались  какие-то новые приемы. Лишь немного позже мы узнали причину этой тактической новинки — в атаку впервые пошла недавно прибывшая на фронт бригада пластунов, состоящая сплошь из молодежи, набранной и обученной по приказу атамана Краснова.

Молодые, здоровые, откормленные, одетые с иголочки, вооруженные до зубов и превосходно обученные пластуны сразу же взяли инициативу боя в свои руки. Мы думали, нелегко одолеть их.

И это оказалось действительно так. Подбираясь перебежками к окопам, они удачно укрывались от залпового огня винтовок. Рослые, здоровые пластуны осиливали в штыковых схватках уставших, вымотанных в жестоких атаках красноармейцев. Но никто из наших не падал духом. Бойцы и командиры надеялись на выручку пулеметных тачанок и артиллеристов.

С кургана, где расположил свой наблюдательный пункт командир дивизии Мухоперец, поле, по которому наступали пластуны, видно как на ладони. И он то подносил к глазам бинокль, то опускал его, обдумывая, как отразить очередной натиск противника. Позвонил Яблочкину, предупредил об опасности и, заметив пластунов, ринувшихся в штыки, крикнул в трубку громко, настойчиво:

— Огонь! Огонь! Слышишь, Яблочкин? Беглым, беглым!

На поле, где еще мгновение назад мирно бежали ровные строчки солдатских фигурок, забушевал ураган разрывов — степь вихрилась вспышками огня, клубами дыма, пирамидами высоко выброшенной к небу земли.

И все это в 100–200 шагах от наших окопов. Осколки, комья обожженной земли со свистом проносились над головами припавших к прикладам винтовок бойцов. Да, такой огонь мог вести только Яблочкин!

— Как кончат артиллеристы, — сказал командир дивизии, — пускай в ход свои тачанки.

От кургана до окопов — рукой подать, а между ними, в неглубокой лощинке, в редком, низкорослом дубняке, притаились пулеметчики. Кони не выпрягались из упряжки, расчеты застыли у пулеметов, ожидая приказаний.

Вот поодаль от других, около своей тачанки, стоят Михаил и Мария Семикозовы. Глядя на них — молодых,  счастливых, — меня невольно охватывает противоречивое чувство удивления и тревоги за их судьбу. Кипит вокруг жестокий бой, каждый день, каждый час люди подвергаются смертельной опасности. А они как будто и не замечают этого: воюют, живут, любят, радуются.

На миг вспомнил первые шаги семьи пулеметчиков: приход в отряд в станице Каменской, первые бои. Она — дочь довольно состоятельных родителей, он — сын бедняка. Мария училась в гимназии, готовилась к поступлению в университет, он — малограмотный станичный ремесленник. Встретились, полюбили друг друга, и девушка оставила родителей, гимназию, пошла за ним, в отряд. Избрала тернистый путь — только бы не расстаться с любимым: жила, как солдат, шагала рядом в походах, коротала тревожные, фронтовые ночи с ним у пулемета, в окопе. Никогда мне не забыть, как она, скромная, застенчивая девушка, робея, подошла тайком ко мне и шепотом просила: «Если товарищ командир позволит, то я поставлю свой пулемет рядом с пулеметом Миши... товарища Семикозова».

И «товарищ командир» разрешил, может быть, нарушая воинский порядок, разрешил, так как не мог отказать им в праве быть рядом и вместе защищать счастье, которое они обрели на фронте.

И кто мог предположить тогда, что застенчивая, хрупкая девушка может стать лихой, бесстрашной пулеметчицей. Сколько раз она участвовала в схватках, сколько истребила вражеских солдат! Вот и сейчас застыла у пулемета, готовая ринуться в бой.

Наступившая на миг тишина выводит меня из раздумья. Вскочив на ближнюю тачанку, взмахом руки подаю команду:

— Вперед! Марш, марш!

И снова бешеная скачка, храп взмыленных коней, где-то впереди, совсем рядом оглушительные вопли «ура!» и горячечная дрожь пулемета в руках. От напряжения жарко, пот струйками стекает по лицу, слепит глаза. Но вот лента опустела, пулемет на минуту смолк. Только попытался встать, как почувствовал резкий, болезненный удар в правую руку, словно кто хлестнул железным прутом. Рука повисла плетью, и я отваливаюсь на крыло тачанки, освобождая место первому номеру Алексею Рыка. И снова клекот пулеметов.  

Шесть раз наши окопы переходили из рук в руки, и все же красноармейцы выстояли, истребили пластунов. К ночи полнокровной пластунской бригады не стало: на поле валялись горы трупов. Остался лежать в степи и командир этой бригады, однофамилец атамана Краснова — генерал Краснов.

К 9 октября определилось главное направление наступления неприятеля: его войска шли на Царицын южнее железной дороги по линии Ляпичев — Карповка — Басаргино — Воропоново. На этот участок он бросил свои лучшие, наиболее боеспособные силы. 13 октября белоказачьи части заняли район Большие Чапурники. Создавалась непосредственная угроза Сарепте.

Бои на южном участке фронта носили исключительно ожесточенный характер: хутора, балки, лощинки, холмы по нескольку раз переходили из рук в руки. Наши части отошли на линию Бекетовка — Отрадное — Сарепта. Никогда еще за все дни обороны Царицына не накалялись так сильно стволы орудий, пулеметов, никогда еще бои не достигали такого напряжения.

Морозовско-Донецкая дивизия и Ново-Никольский полк отбивали ожесточенные атаки офицерского корпуса.

Офицеры шли плотными, стройными рядами, с винтовками наперевес, словно на параде. Блестело золото погон, начищенных пуговиц, лаковых козырьков. Дымились в зубах душистые турецкие сигареты.

Над полем повисла напряженная тишина. Степь стала так безмолвна, что, казалось, под тысячами офицерских сапог слышен шелест опаленной солнцем травы, тревожный стук сердца застывших в напряжении бойцов.

И когда где-то на левом фланге нетерпеливо зачастил пулемет, заохали торопливые ружейные выстрелы — полегчало на душе. Лучше преждевременный огонь, чем эта зловещая тишина. Напрасно командиры бегали по траншеям, кричали до хрипоты: «Не стрелять, подпустить поближе». Издерганные, выдохшиеся в бесчисленных атаках бойцы не выдержали. Горячась, лихорадочно слали пули одна за другой в эти многочисленные, словно вылитые из гранита цепи. А те шли, будто заговоренные, все ближе и ближе.