Чехов - Георгий Бердников

Чтобы оценить по достоинству те трудности, которые на этот раз преодолевал Антон Павлович, вспомним, что "Степь" была закончена в один месяц, а в процессе работы над ней, отвлекшись на полдня, Чехов написал рассказ "Спать хочется" — одно из лучших своих произведений. В полдня! Причину непривычных трудностей Чехов приоткрывает в другом письме. "Вздумал пофилософствовать, — пишет он Леонтьеву-Щеглову, — а вышел канифоль с уксусом. Перечитываю написанное и чувствую слюнотечение от тошноты: противно!" Наконец 25 апреля повесть "Огни" была окончена и отправлена в "Северный вестник". "Скучна она, как статистика Сольвычегодского уезда", — сетует Чехов.

Первый отзыв о повести был противоречив — Плещеев похвалил, но тут же упомянул о Щеглове, которого повесть не удовлетворила. Вскоре и сам Щеглов написал Чехову. Завязалась полемика. Происходило это уже во время пребывания Чехова на даче.

Расстаться с Бабкином решили еще зимой. "При воспоминании о молодости, — писала много лет спустя Мария Павловна, — возможно, все кажется прекрасным и поэтическим, но только поэзия и красота летних месяцев в Бабкине остались в моей памяти неизгладимыми на всю жизнь". Но Чехова потянуло уже на новые места, да и все дома склонялись к тому же. Планы были разные, но все стремились на юг. Ведь они были южане, что же касается Чехова, то он давно понимал — здоровье требует поездки именно на юг. Одно время думали даже о пригороде Таганрога. В конечном счете по совету доброго друга семьи Чеховых флейтиста Александра Игнатьевича Иваненко сняли дачу на его родине на Украине, недалеко от города Сумы Харьковской губернии в старинном имении Линтваревых на излучине реки Псел, которая и дала название местечку — Лука.

Ехали на дачу не без опасений, так как Михаилу Павловичу, посланному для предварительного осмотра дачи, она не понравилась. Тем приятнее было убедиться, что критика его была неосновательна. "Иван! — пишет Чехов брату. — Мы приехали. Дача великолепна. Мишка наврал. Местность поэтична, флигель просторный и чистенький, мебель удобная и в изобилии. Комнаты светлы и красивы, хозяева, по-видимому, любезны". В конце месяца последовало подробнейшее описание дачи в письме к Суворину.

"Живу я, — пишет Чехов, — на берегу Псла, во флигеле старой, барской усадьбы. Нанял я дачу заглазно, наугад и пока еще не раскаялся в этом. Река широка, глубока, изобильна островами, рыбой и раками, берега красивы, зелени много… А главное, просторно до такой степени, что мне кажется, что за свои сто рублей я получил право жить на пространстве, которому не видно конца. Природа и жизнь построены по тому самому шаблону, который теперь так устарел и бракуется в редакциях: не говоря уж о соловьях, которые поют день и ночь, о лае собак, который слышится издали, о старых запущенных садах, о забитых наглухо, очень поэтичных и грустных усадьбах, в которых живут души красивых женщин, не говоря уж о старых, дышащих на ладан лакеях-крепостниках, о девицах, жаждущих самой шаблонной любви, недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная мельница (о 16 колесах) с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у окна и, по-видимому, чего-то ждет. Все, что я теперь вижу и слышу, мне кажется, давно уже знакомо мне по старинным повестям и сказкам".

Семья Линтваревых оказалась милой и интересной. Чеховы крепко подружились с ними, а около 20 мая в гости к Чехову приехал Плещеев.

Линтваревы были, как тогда принято было выражаться, настроены весьма либерально и с Плещеевым, вспоминает Михаил Павлович, они "носились… как с чудотворной иконой". За ним ухаживали, воспоминания его слушали с благоговейным трепетом. "И действительно, — пишет Михаил Павлович, — было чего послушать. Этот старик, обладавший кристальной душой и простым, чистым, детским сердцем, до глубокой старости сохранил любовь к молодежи и, воспламеняя ее, воспламенялся вместе с нею и сам. Глаза его загорались, лицо краснело, и руки поднимались вверх для жестов. Когда он декламировал свое известное стихотворение "Вперед без страха и сомненья, на подвиг доблестный, друзья", то даже самый заядлый скептик и пессимист начинал проникаться верой, что в небесах уже показалась "заря святого искупленья".

Громадное впечатление на слушателей производил рассказ Плещеева о его прикосновенности к делу Петрашевского".

Чехов относился к Плещееву с нежностью и глубоким уважением, но не без некоторой доли иронии. "У меня гостит А. Н. Плещеев, — сообщает Антон Павлович. — На него глядят все, как на полубога, считают за счастье, если он удостоит своим вниманием чью-нибудь простоквашу, подносят ему букеты, приглашают всюду и проч…Здесь он изображает из себя то же, что и в Петербурге, т. е. икону, которой молятся за то, что она стара и висела когда-то рядом с чудотворными иконами. Я же лично, помимо того, что он очень хороший, теплый и искренний человек, вижу в нем сосуд, полный традиций, интересных воспоминаний и хороших общих мест".

Да, общие места, даже хорошие, Чехова не удовлетворяли. "Огни" и были попыткой перейти к конкретным проблемам современной русской жизни. Для своей новой повести писатель избрал проблему пессимизма, одну из злободневнейших и острейших тем, порожденных обстановкой реакции в стране и кризисом народнического движения.

В процессе работы над повестью злободневность этой темы была подтверждена с неожиданной трагической силой. 19 марта 1888 года, в то время, когда Чехов был в Петербурге, В. М. Гаршин бросился в пролет лестничной клетки с четвертого этажа дома, в котором жил. 24 марта Гаршин скончался. Чехов высоко ценил талант Гаршина, знал, что тот восторженно отзывался о его творчестве, но по-настоящему познакомиться с ним так и не успел. "Два раза был я у Гаршина, — пишет он 31 марта 1888 года Плещееву, — и в оба раза не застал. Видел только одну лестницу…

К сожалению, я вовсе не знал этого человека.

Мне приходилось говорить с ним только один раз, да и то мельком".

Смерть Гаршина вызвала многочисленные отклики в печати, вылившиеся в острую полемику по вопросам пессимизма. В центре этой полемики оказалась статьи Г. Успенского "Смерть Гаршина", помещенная 12 апреля 1888 года в газете "Русские ведомости". Основной пафос этой статьи состоял в том, чтобы доказать: именно действительность своей неподвижностью, своей окаменелостью, своими ужасающими впечатлениями сразила Гаршина, жившего одной лишь мыслью "о правде и неправде живой окружающей нас жизни". "Изо дня в день, — писал Успенский, — из месяца в месяц, из года в год, и целые годы, и целые десятки лет, каждое мгновение остановившаяся в своем течении жизнь била по тем же самым ранам и язвам, какие давно уже наложила та же жизнь на мысли и сердце. Один и тот же ежедневный "слух" — и всегда мрачный и тревожный; один и тот же удар по одному и тому же больному месту, и непременно притом по больному, и непременно по такому месту, которому надобно "зажить", поправиться, отдохнуть от страдания, удар по сердцу, которое просит доброго ощущения, удар по мысли, жаждущей права жить, удар по совести, которая хочет ощущать себя".