Веселая наука - Фридрих Вильгельм Ницше

306

Стоики и эпикурейцы. Эпикуреец тщательно подбирает себе ситуации, людей и даже события, которые хорошо бы подходили к его необычайно чувствительной интеллектуальной организации, от всего остального – что означает: почти от всего – он отказывается, ибо это для него слишком грубая и тяжелая пища. Стоик же, наоборот, все время приучает себя заглатывать без всякого отвращения и камни, и червяков, и осколки стекол, и скорпионов; его желудок должен наконец научиться равнодушно принимать все, что случайно забросит в него жизнь: он напоминает ту арабскую секту ассуев, которые встречаются в Алжире; и так же как эти неприхотливые сектанты, он любит зазвать побольше публики, чтобы продемонстрировать свою неприхотливость, – чего как раз не любит делать эпикуреец, который вполне обходится без всякой публики – ведь у него есть свой «сад»! Людям, которыми играет судьба, тем, кто живет в жестокое время и зависит от произвола непредсказуемых и взбалмошных людей, стоицизм был бы вполне показан. Но тот, у кого есть хотя бы смутное предчувствие, что судьба не поскупится и дозволит ему сплести длинную нить, тому, пожалуй, более пристал эпикурейский образ жизни; так поступали до сих пор все люди, посвятившие себя занятиям духовным! Вот для кого была бы великая потеря – лишиться тонкой чувствительности и получить взамен хорошенький подарок – задубелую кожу стоика, утыканную колючими иголками.

307

В пользу критики. Сегодня тебе кажется, что та истина или некое подобие истины, которую ты так лелеял, оказалась заблуждением, и ты отталкиваешь ее от себя, наивно полагая, будто твой разум одержал на этот раз победу. Но, может статься, твое давешнее заблуждение было для тебя, тогдашнего, когда ты был совсем другим – а ты всегда другой, – столь же необходимым, как и все твои нынешние «истины», оно служило тебе чем-то вроде кожи, которая, как защитный покров, скрывает до поры до времени многое из того, что тебе еще рано видеть. Твоя новая жизнь – это она убила твое прежнее мнение, и твой разум тут совершенно ни при чем: просто ты больше не держишься за это мнение, оно тебе не нужно, и вот оно, лишившись последних сил, само по себе тихо чахнет, вянет, и неразумность, как какой-нибудь червяк из яблока, осторожно выползает из него на свет божий. Та критика, которой мы занимаемся, никогда не бывает бездоказательной или безличной – она всегда, или, по крайней мере, часто, является доказательством того, что в нас еще есть живые, движущие силы, которым не нужны никакие защитные покровы. Мы отрицаем и должны отрицать, потому что нечто хочет в нас жить и утверждаться, то, чего мы еще, быть может, совершенно не знаем, то, что ускользает от нашего взгляда! Вот что можно сказать в пользу критики.

308

История каждого дня. Как складывается у тебя история каждого дня? Взгляни на свои привычки, из которых она состоит: проистекают ли они от твоей мелкой трусости и непомерного лентяйства или являются следствием твоей храбрости и находчивости? Но как бы то ни было, вполне возможно, что люди, и в том и в другом случае, будут расточать тебе похвалы, а ты хоть так, хоть этак, но сумеешь принести им пользу. Но всеми этими похвалами, пользой, всеобщим уважением пусть довольствуется тот, кто мечтает иметь ничем не запятнанную совесть, – это не для тебя, ведь ты великий знахарь, которому открыты все тайны сердца и утробы, уж ты-то знаешь, что такое совесть!

309

Седьмая ступень одиночества. Однажды некий странник захлопнул за собою дверь, встал на пороге и зарыдал. Потом он сказал: «Все эти бурные томления-стремления, которые вечно гнали меня к истинному, подлинному, неподдельному, достоверному! Как я зол на них! Ну почему именно за мной неотступно следуют эти мрачные неистовые погонщики? Я хотел бы отдохнуть немного, но они не дают. А сколько вокруг соблазнительных уголков, сулящих покой и отдохновение. Везде найду себе я сад Армиды: но это значит снова обречь себя на новые горькие утраты, а сердце – на новые печали! И мне нужно двигаться дальше, хотя ноги не держат меня, мои усталые, сбитые в пути ноги; но я иду, превозмогая себя, и потому в моем последнем угрюмом взгляде сквозит досада на эту недоступную теперь мне красоту, которая не сумела меня удержать, – именно потому, что она не сумела меня удержать.

310

Воля и волна. С какой жадностью подступает эта волна, как будто здесь можно чем-то поживиться! С какой цепенящей стремительностью протискивается она в самые дальние, в самые сокровенные уголки скалистых ущелий! Кажется, что она спешит кого-то опередить, кажется, что там сокрыто какое-то сокровище, цены которому нет. И вот она отступает, теперь уже не спеша, все еще белая от волнения, – неужели она разочарована? Неужели не нашла того, что искала? Или только притворяется разочарованной? Но вот уже приближается новая волна, еще более жадная, более дикая, чем первая, – видно, и ее душа прониклась жаждой тайн и духом кладоискательства. Так и живут они, эти вольные волны, гонимые своей ненасытной жадностью, так живем и мы, гонимые своей волей и ненасытными желаниями! – больше я ничего не скажу. Вот как?! Вы не доверяете мне? Вы гневаетесь на меня, вы, прекрасные чудовища? Боитесь, что я до конца раскрою вашу тайну? Так что же – гневайтесь себе сколько угодно, поднимайте свои зеленые телеса, нагоняя ужас и страх, вздымайтесь пеною высоко, насколько хватает сил, вставайте стеною между мною и солнцем – так, как вы это делаете сейчас! Действительно, вот уже затмился весь белый свет и остались лишь зеленые сумерки и зеленые молнии. Вы можете делать все, что угодно, – вы, надменные, вы, заносчивые, – вы можете рычать от наслаждения и злости, – вы можете снова броситься вниз, зашвырнуть в глубину свои изумруды, отряхнуть бесконечные белые космы пены, окатить все холодными брызгами, – и мне все будет по нраву, вы во всем хороши, и я признателен вам за все: как же я могу выдать вас! Ведь я – запомните это! – я знаю вас и вашу тайну, я знаю ваш род! Вы и я, мы ведь с вами – одного рода! Вы и я, мы ведь владеем одной тайной!

311

Преломленный свет. Храбрым бываешь не всегда, особенно когда устанешь; тогда наш брат не прочь немного поскулить: «О, как это тяжело – причинять людям боль, как ужасно, что без этого не обойтись! Какой нам прок жить уединенно, вдали от всех, если мы не желаем молчать о том, что оскорбляет