Том 3. Рассказы 1896-1899 - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мальва, обняв руками колени, тихонько покачивала корпусом, рассматривая зелеными глазами сверкающее, веселое море, и улыбалась одною из тех торжествующих улыбок, которых так много у женщины, понимающей силу своей красоты.
Парусное судно скользило по воде, как большая, неуклюжая птица с серыми крыльями. Оно было далеко от берега и шло еще дальше, туда, где море и небо сливалось в синюю бесконечность.
— Что молчишь? — спросил Василий.
— Думаю, — сказала Мальва.
— Про что это?
— Так, — повела она бровями и, помолчав, добавила: — Сын у тебя молодец парень…
— А тебе что? — ревниво воскликнул Василий.
— Мало ли что…
— Ты — смотри! — окинул он ее суровым взглядом полным подозрения. — Ты не дури! Я хотя и смирный, но ты меня не дразни, — да!
Он стиснул зубы и сжал кулаки, продолжая:
— Ты сегодня сразу, как приехала, играть начала что-то… Я еще не понимаю этого… ну, смотри, пойму, неладно тебе будет! И улыбочки у тебя этакие… и все такое… Я тоже с вашей сестрой умею обращаться…
— А ты меня, Вася, не пугай… — равнодушно и не глядя на него, попросила она.
— То-то! Не шути же…
— А ты уж не стращай…
— Я и взбучку дам, коли баловать начнешь… — грозил Василий, озлобляясь.
— Бить станешь? — обернулась она к нему, с любопытством глядя в его взволнованное лицо.
— А что ты за графиня? И вздую…
— Да я тебе что — жена, что ли? — вразумительно и спокойно спросила Мальва и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Привыкши бить жену на за что ни про что, ты и со мной так же думаешь? Ну, нет. Я сама себе барыня, и никого не боюсь. А ты вон — сына боишься: давеча как заюлил перед ним — стыд! А еще грозишь мне!
Она презрительно качнула головой и замолчала. Ее холодные, пренебрежительные слова подавили озлобление Василия. Никогда еще он не видал ее такой красивой.
— Разошлась, раскаркалась… — молвил он, и злясь и любуясь ею.
— И еще скажу тебе вот что. Ты Сережке бахвалился, что я без тебя, как без хлеба, жить не могу! Напрасно ты это… Может, я не тебя люблю и не к тебе хожу, а люблю я только место это… — Она широко повела рукой вокруг себя. — Может, мне то нравится, что здесь пусто — море да небо и никаких подлых людей нет. А что ты тут — это все равно мне… Это вроде платы за место… Сережка был бы — к нему бы я ходила, сын твой будет — к нему пойду… А еще лучше, кабы вас вовсе никого не было… обрыдли вы мне!.. Если я с моей красотой захочу — я всегда себе мужика, какого мне нужно, выберу…
— Вот ка-ак?! — свирепо зашипел Василий и вдруг схватил ее за горло. Так вот что-о?
Он встряхивал ее, но она не отбивалась, хотя лицо ее краснело и глаза наливались кровью. Она просто положила обе свои руки на его руку, давившую ее горло, и упорно смотрела ему в лицо.
— Так в тебе вон что есть? — хрипел Василий, все свирепея. — А молчала, шкура… а — обнимала… а — ласки мне… я ж тебе дам!
Он пригнул ее к земле и с наслаждением ударил по шее раз, два, тяжелыми ударами крепко стиснутого кулака. Приятно было ему, когда кулак с размаху падал на ее упругую шею.
— На… Что, змея? — с торжеством спросил он ее и отшвырнул от себя.
Она, не охнув, молчаливая и спокойная, упала на спину, растрепанная, красная и все-таки красивая. Ее зеленые глаза смотрели на него из-под ресниц с холодной ненавистью. Но он, отдуваясь от возбуждения и приятно удовлетворенный исходом злобы, не видал ее взгляда, а когда с торжеством взглянул на нее — она улыбалась, — дрогнули ее полные губы, вспыхнули глаза, на щеках явились ямки. Василий изумленно посмотрел на нее.
— Что ты, — черт! — грубо дернув ее за руку, крикнул он.
— Васька!.. Это ты бил меня? — полушепотом спросила она.
— Ну, а кто? — Ничего не понимая, он смотрел на нее и не знал, что ему делать. Не ударить ли ее еще раз? Но в нем уже не было злобы, и рука его не поднималась на нее.
— Стало быть, ты меня любишь? — снова спросила она, и от ее шепота ему стало жарко.
— Ладно, — угрюмо сказал он. — Так ли тебя надо!
— А ведь я думала, что ты уже не любишь меня… думаю: «Вот теперь сын к нему приехал… прогонит он меня…»
Она засмеялась странным, слишком громким смехом.
— Дуреха! — сказал Василий, тоже невольно усмехаясь. — Сын, — что он мне за уставщик?
Ему стало совестно перед ней и жалко ее, но, вспомнив ее речи, он заговорил строго:
— Сын тут ни при чем… А что я ударил тебя — сама виновата, зачем дразнила?
— Так ведь я это нарочно, — пытала тебя… — И она прижалась к нему плечом.
— Пытала! Чего пытать? Вот и допыталась.
— Ничего! — уверенно сказала Мальва, щуря глаза, — я не сержусь — ведь любя побил? А я тебе за это заплачу… — Она в упор посмотрела на него и, понизив голос, повторила: — Ох, как заплачу!
Василий в этих словах услыхал обещание, приятное ему, оно сладко волновало; улыбаясь, он спросил:
— А как?.. Ну-ка?!
— Увидишь, — спокойно сказала Мальва, но губы у нее дрогнули.
— Эх ты, милушка моя! — воскликнул Василий, крепко стиснув ее руками влюбленного. — А знаешь, как побил я тебя — дороже ты мне стала! Право! Роднее… али как?
Чайки носились над ними. Ласковый ветер с моря приносил брызги волн почти к их ногам, а неугомонный смех моря все звучал…
— Эх, дела наши! — свободно вздохнул Василий, задумчиво лаская женщину, прильнувшую к нему. — И как все устроено на свете: что грешно, то и сладко. Ты вот ничего не понимаешь — а я иной раз задумаюсь про жизнь — даже страшно станет! Особливо ночью… не спится когда… Смотришь: перед тобой море, над тобой — небо, кругом темно таково, жутко… а ты тут — один! И станешь тогда сам для себя таким ма-аленьким, маленьким… земля под тобой шатается, и никого-то на ней, кроме тебя, нет. Хоть бы ты была в ту пору… все-таки двое…
Мальва, закрыв глаза, лежала у него на коленях и молчала. Грубоватое, но доброе, коричневое от солнца и ветра лицо Василия наклонилось над ней, его большая выцветшая борода щекотала ее шею. Женщина не двигалась, только грудь ее вздымалась высоко и ровно. Глаза Василия то блуждали в море, то останавливались на этой груди, близкой к нему. Он стал целовать ее в губы, не торопясь, чмокая так громко, точно горячую и жирно намасленную кашу ел.
Часа три они провели так; когда солнце начало спускаться в море, Василий сказал скучным голосом:
— Ну, пойду чай кипятить… скоро гость проснется!
Мальва ленивым движением разнежившейся кошки отодвинулась в сторону, он неохотно встал и пошел к шалашу. Женщина, чуть приподняв ресницы, посмотрела вслед ему и вздохнула, как вздыхают люди, сбросив ношу, утомившую их.
Потом они, трое, сидели вокруг костра и пили чай.
Солнце окрашивало море в живые краски заката, зеленоватые волны блестели пурпуром и жемчугом.
Василий, прихлебывая чай из белой глиняной кружки, расспрашивал сына о деревне, сам вспоминал о ней. Мальва, не вмешиваясь, слушала их медленные речи.
— Живут, стало быть, мужички?
— Живут, как-никак… — отвечал Яков.
— Нашему брату — много ли надо? Избу, да хлебушка вдоволь, да в праздник водки стакан… Но и этого нет… Разве бы я ушел сюда, ежели бы можно было кормиться дома-то? В деревне я сам себе хозяин, всем равный человек, а здесь вот — слуга…
— Зато здесь сытнее и работа легче…
— Ну, этого тоже не скажи! Бывает так, что все кости ноют. Опять же здесь чужому работаешь, а там — самому себе.
— А выработаешь больше, — спокойно возражал Яков.
Внутренно Василий соглашался с доводами сына: в деревне и жизнь и работа тяжелее, чем здесь; но ему почему-то не хотелось, чтобы Яков знал это. И он сурово сказал:
— Ты считал заработок-то здешний? В деревне, брат…
— Как в яме: и темно, и тесно, — усмехнулась Мальва. — А особенно бабье житье — одни слезы.
— Бабье житье одинаково везде… и свет везде один, одно солнце!.. нахмурился Василий, взглянув на нее.
— Ну это ты врешь! — воскликнула она, оживляясь. — Я в деревне-то хочу не хочу, а должна замуж идти. А замужем баба — вечная раба: жни, да пряди, за скотом ходи, да детей роди… Что же остается для нее самой? Одни мужевы побои да ругань…
— Не всё побои, — перебил ее Василий.
— А здесь я ничья, — не слушая его, говорила она. — Как чайка, куда захочу, туда и полечу! Никто мне дороги не загородит… Никто меня не тронет!..
— А как тронет? — усмехаясь, напоминающим тоном спросил Василий.
— Ну, — я уж заплачу! — тихо сказала она, и разгоревшиеся глаза ее погасли.
Василий снисходительно засмеялся.
— Эх ты, — бойка ты, да слаба! Бабьи слова говоришь. В деревне баба нужный для жизни человек… а здесь — так она… для баловства только живет… — Помолчав, он добавил: — Для греха.
Яков, когда их разговор оборвался, сказал, задумчиво вздохнув:
— И конца, кажись, нет этому морю…