Каменная грудь - Анатолий Загорный

– Доброгаст нужен Самвате, – бросила княгиня, – ему она обязана всем…

– Полно, матушка, – досадливо отмахнулся Блуд, – он смутьян и крамольник, похуже любого древлянина… Жжется крапивушка, пока на корню, а там трепи и мочаль, и веревки вей. Совсем отложился от нас – нарочитой чади, сладу нет. Слова боярского не слушает, на своего господина цыкает; хлеб ему давай, пшено давай и соль давай. Стыдно сказать – давеча Ратиборова коня сожрали всем людом, а самого Ратибора под бока затолкали… Я не за Ратибора, – спохватился Блуд, увидев на лице Ольги кривую усмешку, – придет время – разделаемся и с ним. Но ведь он как-никак древнего боярского роду, бывалый воин, искусный в ратном деле, а Доброгаст… Худо нам и пагубно для Руси, ежели холоп и впредь будет верховодить на Самвате. Что тогда скажет народ? Он скажет, что отныне сам без нас, нарочитой чади, смекай, без княжеской власти, может управляться отныне.

– Что ж, – вздохнула Ольга, – не принявшие святого крещения суть поганые, дерзки и самонадеяны. Не то в других странах. Крепка там княжеская власть. У кесаря эллинов подле трона два золотых льва сидят, пасти раскрывают, рык издают, в трепет повергают каждого, кто осмелится предстать перед очами кесаря. – Она помолчала и добавила как бы про себя: – Пусть мы убогие еще, но за нами весь христианский мир, как за каменной стеной, никто не придет к ним из диких степей… Это в нашу каменную грудь стучат кочевники.

Скрипнула дверь, и в покои, не спросившись, вошел Доброгаст. Он промок до нитки – вода ручьями стекала с его рваной, вымазанной глиною одежды. Неумело поклонился, зацепил мечом медный светильник, едва не опрокинул. Обросшее негустой смятой бородкой лицо было бледно, глаза ввалились, будто позеленели, как пряжка-сустуга, удерживающая на плече жалкое подобие корзна. Доброгаст тяжело дышал и долго молчал, прямо смотря на княгиню, не замечая вельможи. А тот надулся, зашипел, еж-ежом, только колючек нет.

– Княгиня, Самвата просит тебя помочь нашему бедствию. На Самвате великая скудость: есть нечего, две-три лошади остались, остальных прирезали. А бояре прячут запасы! Одного гобина[47] хватит дней на семь. Бьем челом тебе, княгиня… вели боярам сбивать замки с житниц. Блуд взял себе гобино, отнял у Вакулы, отними его у Блуда и отдай нам.

– Врет! – взвизгнул вельможа. – Гобино спустил Златолист, не верь ему, матушка.

– Молчи ты, единорог алчный! В геенне огненной гореть будешь. Знаю, что у тебя на уме, – за меру зерна гривну брать хочешь, – оборвала его Ольга.

Мрачно помолчали.

– Плохо, говоришь, на Самвате?

– Люди изнемогают, теряют силы. Давеча в приступ многие попадали со стен – голова закружилась. Упал Твердислав-кожемяка и плотник Ян и Черный рог, витязь из Любеча, – вытирая лицо мокрым рукавом, ответил Доброгаст.

– Что печенеги?

– Упрямы и злы. Они решили взять Киев измором. Скоро не уберутся. Мы пока держимся. Сегодня в ночь несколько прелагатаев пробрались в город и запалили избы у Северных ворот. Благо дождь пошел.

– Добро! Заберите гобино у Блуда, доставьте на Самвату, – решила Ольга.

Блуд даже привстал, но головы поднять не смел, смотрел, как с одежды Доброгаста стекала вода, расплывалась лужей.

– Все заберите. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь!

Бледная улыбка растянула губы Доброгаста:

– Спасибо тебе, княгиня, не о себе печемся. Русь бы отстоять.

– А теперь внимай моему слову! Я снаряжаю тебя гонцом к сыну нашему – Святославу в Переяславце на Дунае. Отправишься немедля; в Родне, коли она не под печенегами, возьмешь коня и вборзе…

Брови Доброгаста сошлись у переносицы.

– Нет, княгиня, – смело возразил он, – мое место на Самвате. Не могу ее бросить. Сколько товарищей похоронили, сколько приступов отбили! Все мы теперь на Самвате, как братья, перемешалась кровь наша… могу ли бросить их?

– Поразмысли! Грамота важная. Святослава зову на Русь. Без него нам погибель. Однако неволить тебя не хочу.

– Нет, княгиня, люди меня не отпустят, они не признают Ратибора, хоть он и горазд в ратном деле.

– Ладно ужо. Бери грамоту и вручи ее надежному человеку… но чтобы вборзе…

Доброгаст решительно протянул руку, взял пергамен и, смело глядя на Блуда, сказал:

– Ручаюсь тебе, княгиня, грамота быстро дойдет до Святослава.

Сунул пергамен за пазуху, показал спину и вышел. Он торжествовал, он открыто смеялся над боярином, а тот был бессилен причинить ему зло, ему – свободному человеку.

– Дерзкий, дерзкий холоп! – прошептала великая княгиня, и страдальческие, водянистые глаза ее гневно сверкнули, – не лучше Златолиста, все той же разбойничьей породы: глаза раскосы – один на Киев, другой на Чернигов. У всех разбойников такой взгляд. Но зато предан Самвате!

– Не дело это, матушка, – взвизгнул Блуд, наливаясь кровью и показывая желтые, крепкие зубы, – холопы начали замки с закромов обивать, а завтра начнут наши сундуки-подголовники вытряхивать. Вижу кругом татьбу, разбой, худо!

– Добро! – ответила Ольга и воззрилась на икону.

– Крамольник! Крамольник! Паучище мохнатый, – твердил свое вельможа, – даже княжича паутиной оплел. Нашептал ему в ухо всяких речей злых – тот и подписал грамоту о вольностях.

– Кто? Ярополк? – встрепенулась княгиня, уперлась крепкими руками в постель.

– Да, да, княгинюшка, облает волчонок волка и волчицу и всю стаю, – подхватил Блуд. – У них в прилуке был сговор с братчинами. Я только теперь об этом дознался. Чуть ли не в князья возвели Ярополка, клялись ему в верности.

Плечи Ольги затряслись от беззвучного смеха.

– Ах, он глуздырь… щенок незрячий. Чего не станется с ним, дураком… Запри его в Воронграй-терем… Пусть княжит там всю осаду… А с Доброгастом… пообождем немного, подумаем…

На красном крыльце жались человек двадцать исхудалых, замученных горожан. Те, кому не хватило места, лежали под телегами перед крыльцом. Когда Доброгаст вышел, все бросились к нему:

– Ну, что? Как? Что сказала княгиня?

– Берите все!

– Это она сказала?

– Нет, – засмеялся Доброгаст, – хотела сказать. Но чтобы без разбоя, слышите? Кто лишнюю ложку возьмет, будет выставлен на позор.

– Само собой, не пужай! Сами с усами.

– Вот ежели сундуки из мякиша—утащим, – пошутил кто-то. – Гей, ребятушки, впрягайся в телеги, прочь со двора! Ну и небо! Не небо, а прорва!

И люди впряглись в телеги, весело покатили их, громыхая по каменным плитам:

– Хле-ба! Хле-ба!

Дождь хлестал по спинам и выпиравшим под рубахами худым лопаткам; грязными сосульками свисали бороды.

Доброгаст, прыгая через лужи и ручейки, поспешил к Самвате.