Ночной дозор - Сара Уотерс

– Пейси! Райт! Мэлоун, говнюк паршивый… Если хоть одну сволочь застану не в койке, всех засажу в карцер до самого Рождества, поняли меня?

Фрейзер простонал и зарылся лицом в подушку, ругая свет. Дункан с головой накрылся одеялом. В дверь бухнули, но шаги прорысили дальше. Вот они на секунду смолкли, вновь затопали и опять стихли. Дункан представил, как Браунинг с Чейсом рычат и неуемно мечутся, точно разъяренные цепные псы.

– Говноеды! – кричал кто-то из них, стращая. – Гляди у меня!..

Еще пару минут они шныряли по площадкам, а затем наконец протопали вниз по лестнице. Через секунду с легким «фук!» свет в камерах погас.

Дункан быстро откинул одеяло и сдвинулся на край подушки. Ему нравился момент, когда выключали электричество. Он любил смотреть на лампочку. Она гасла медленно, секунды три-четыре, и, если вглядеться, было видно, как внутри стеклянной колбы проволочный завиток из белого становится густо-янтарным, потом огненно-красным и нежно-розовым, а когда камера погружалась во тьму, перед глазами еще плавала желтая размытая клякса.

Какой-то зэк тихонько свистнул. Потом окликнул Аткина. Он хотел, чтобы тот допел песню. Ему не терпелось услышать про девчонку, у которой волос соломенна скирда – ей-то что любо? Как насчет нее? Зэк позвал во второй и третий раз, но Аткин не ответил. Бесшабашное компанейское чувство, охватившее всех десять минут назад, разжимало свою хватку. Унылая тишина сгущалась, и от попыток разорвать ее было только хуже. Можно сколько угодно вопить и горланить песни, размышлял Дункан, но все это лишь для того, чтобы отдалить неизменно наступавший миг, когда одиночество тюремной ночи поднималось в тебе, словно вода в тонущей лодке.

Однако слова песен еще звучали в нем, подобно видению раскаленной нити лампочки, что плавало перед закрытыми глазами. «Ах, у девчонки-то», – крутилось в голове. Строчки «Ах, у девчонки-то» и «Мы встретимся вновь» повторялись беспрестанно.

Наверное, они донимали и Фрейзера. Он заворочался, перевернулся на спину и опять заелозил. В звенящей тишине было слышно, как он поскреб щетинистый подбородок… потер кулаками глаза… выдохнул…

– Зараза, – чуть слышно произнес Фрейзер. – Сейчас бы сюда бабу, Пирс, Самую обычную бабу. Только не заумную девицу, с какими я встречался. – Он засмеялся, и шконки качнулись. – От слов «умная девушка» у любого мужика стынет кровь. «Вам понравится моя подруга, она такая умная», – пропищал он. – Как будто от них это требуется… – Он опять засмеялся, но теперь лишь издал тихий смешок, не обеспокоивший шконки. – Да, самая обычная девка – вот что сейчас мне нужно. Не обязательно красивая. Иногда от красивых никакого толку – понимаешь меня? Они слишком озабочены собой – не дай бог прическа растреплется, помада смажется. Я хочу простую, ядреную, глупую девку. Простую, ядреную, глупую и услужливую. Знаешь, что я с ней сделаю, Пирс?

Казалось, он обращается не к Дункану, а к темноте и самому себе. Словно бормочет во сне. Но отчего-то получалось еще интимнее, чем если бы он шептал на ухо. Дункан открыл глаза, уставившись в абсолютный, бархатный мрак камеры. Бездонность темноты была столь пугающей и странной, что он поднял руку. Хотелось удостовериться, что койки разделяет пространство, ибо стало казаться, что Фрейзер совсем близко, а собственное тело – всего лишь дубликат, отзвук того, что лежит наверху… Пальцы нашарили проволочную сетку верхней койки и уцепились за ее переплетения.

– Не думай об этом, – сказал Дункан. – Спи.

– Нет, серьезно, – не унимался Фрейзер. – Знаешь, что я сделаю? Я возьму ее полностью одетой; даже ниточки не сниму. Только расстегну пару пуговиц на платье, потом рассупоню лифчик, вместе с платьем сдерну на локти и схвачу за грудь. Потискаю, помну. Потяну за соски – могу делать, что хочу, ей не рыпнуться, руки-то – понимаешь? – платьем пришпилены к бокам… Когда набалуюсь с титьками, задеру подол. Вздерну до пупа. Трусики оставлю, они такие шелковые, тонкие, их можно оттянуть вбок и прямо в них… – Слова угасли. Когда Фрейзер вновь заговорил, тон его изменился, став тусклым и нехвастливым. – Однажды я вот так поимел девушку. Запомнилось. Не красавицу.

Он замолчал. Потом тихо выругался. Фрейзер заворочался, сетка под его тюфяком прогнулась, и Дункан поспешно отдернул пальцы. Фрейзер повернулся на бок и замер, но в этой неподвижности угадывалось скрытое напряжение, словно он затаил дыхание и что-то прикидывал. Затем он снова пошевелился, натягивая одеяло, но движение выглядело нарочным и неестественным, призванным скрыть другое, тайное…

Дункан догадался, что Фрейзер сунул руку в штаны и потихоньку дрочит.

В тюрьме этим занимались всегда. Это было предметом шуток, насмешек и бахвальства; одно время Дункан сидел в камере с парнем, который ублажал себя не ночью под одеялом, а внаглую, средь бела дня. Дункан привык отворачиваться, как приучился избегать вида, звуков и запахов других заключенных, когда те рыгали, пускали ветры или испражнялись на параше. Но сейчас, в кромешной тьме камеры, в этой странной тревожной атмосфере, созданной песнями Аткина и Миллера, он с ужасающей отчетливостью был осведомлен о вороватом и беззащитном, умышленном и постыдном занятии руки Фрейзера. На пару секунд Дункан замер, не желая выдавать своего бдения. Но затем понял, что неподвижность лишь обостряет чувства: он слышал легкое пыхтенье, запах испарины и даже, казалось, улавливал ритмичное, похожее на тиканье часов, влажное чмоканье кожи на открывавшейся головке… Удержаться было невозможно. Дункан почувствовался, как дрогнул и отвердел его собственный член. Еще минуту он лежал абсолютно неподвижно, если не считать плоти, что пружинисто крепла между ног, а затем повторил вороватый и обманный маневр Фрейзера: накрылся одеялом, скользнул рукой в пижамные штаны и взял себя в кулак.

Левой рукой он коснулся напружинившейся сетки над головой и ощутил лихорадочные толчки и сотрясение, которые транслировали безостановочный ход Фрейзерова кулака. Кончиком пальца Дункан зацепился за ячейку сетки, будто пристегнув себя к ней, а правая рука уже трудилась над членом.

Вскоре он почувствовал, как Фрейзер содрогнулся, и сетка замерла; но его собственную руку уже ничто не могло остановить, и через мгновенье судорожными толчками выплеснулась сперма, показавшаяся обжигающе горячей. Он замычал, а может, это в ушах ревела кровь…

Но вот рев стих, и осталась лишь тишина, оглушительный покой тюремной ночи. Будто закончился некий припадок, приступ безумия; Дункан вспомнил, как только что дергался, задыхался и цеплялся за сетку, точно какой-то зверек.

Прошла еще минута, прежде чем Фрейзер пошевелился. Зашуршала простыня – вытирается, догадался Дункан. Шорох стал яростным, а потом Фрейзер сунул кулаком в подушку.

– Пропади пропадом эта тюряга, которая превращает нас в пацанов! Слышь, Пирс? Что, понравилось? А? Эй!

– Нет, – наконец ответил Дункан; во рту пересохло, язык лип к небу. Слово выговорилось шелестящим шепотом.

Он вздрогнул. Шконки качнулись, и что-то теплое легко шлепнулось ему на щеку. Пальцы ощутили нечто мокрое и липкое. Видимо, Фрейзер свесился с койки и щелчком пульнул в него спермой.

– Да нет, понравилось! – зло сказал он. Голос звучал совсем близко. Потом Фрейзер откачнулся на место и натянул одеяло. – Тебе очень понравилось, сучонок хренов.

4

– Боже мой! – сказала Хелен, открыв глаза. – Что это?

– С днем рожденья, милая! – Кей поставила поднос на край постели и потянулась с поцелуем.

До чего же она хороша: сухое тепло гладкой щеки, волосы чуть кудрявятся, как у сонного ребенка. Лежит, моргает; теперь подтянулась и села в кровати, сунув под спину подушку. Еще не вполне проснулась, движения неловки; вот зевнула и пальчиками выковыривает крошки сна из уголков припухших глаз.

– Ничего, что я тебя разбудила? – спросила Кей. Было раннее утро субботы; она вернулась с ночного дежурства, но уже час как встала, одевшись в приличные брюки и свитер. – Терпежу не хватило. Вот, посмотри.

На колени Хелен она поставила поднос: вазочка с букетиком бумажных цветов, фарфоровые горшочки и чашки, тарелка под перевернутой миской и обвязанная шелковой лентой розовая коробка с атласной пижамой. Хелен вежливо и чуть смущенно перебирала подарки.

– Какие милые цветочки! Ой, какая коробка!

Казалось, она никак не может проснуться и через силу изображает радость и восторг. «Зря я ее разбудила», – подумала Кей.

Но вот Хелен подняла крышки фарфоровых горшочков.

– Джем! – воскликнула она. – И кофе! – (Вот так-то лучше.) – Ох, Кей!

– Кофе настоящий. А теперь здесь посмотри.

Кей пододвинула перевернутую миску, и Хелен ее подняла. В тарелке на бумажной салфетке лежал апельсин. Кей полчаса над ним трудилась, кончиком овощного ножа вырезая на кожуре «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ».

Хелен улыбнулась по-настоящему – сухие губы разъехались, открыв белые мелкие зубы.