Психология - Уильям Джемс

Если мы допустим, что ощущение и воображение обусловлены деятельностью тех же частей мозговой коры, то легко усмотреть очень хорошее телеологическое основание для обособленности процессов восприятия и воображения и для того факта, что процессы, указывающие сознанию на наличность некоторой объективной реальности, при нормальном состоянии мозга возникают только при посредстве токов, идущих от периферии, а не от соседних частей мозговой коры. Короче говоря, мы здесь можем видеть, почему чувственные процессы должны быть обособлены от всех нормальных процессов воспроизведения, как бы последние ни были интенсивны. Мюнстерберг справедливо замечает по этому поводу: «Если бы мы не обладали таким специфическим распределением физиологических процессов восприятия и воспроизведения, то не были бы в состоянии приспосабливать наши действия к окружающим явлениям внешнего мира, не имея возможности отличать действительность от фантазии, наше поведение было бы нецелесообразным, бессмысленным и мы не могли бы жить».

Иногда, в виде исключения, под влиянием одного только центрального возбуждения происходит нервный разряд, превышающий своей интенсивностью обычную норму. В очень слабых, едва заметных зрительных и слуховых впечатлениях восприятие и воспроизведение с трудом различимы. Ночью, прислушиваясь к очень слабому бою отдаленных часов, мы мысленно воспроизводим и звук, и ритм боя, так что иногда трудно сказать, был ли последний удар реальным звуком, или он продукт нашего воображения. Когда ребенок кричит в отдаленной части дома, то также часто не знаешь, продолжается ли крик в действительности или звучит только в нашем воображении. Некоторые скрипачи пользуются этим свойством слабых звуков в пьесах, оканчивающихся постепенным замиранием звука (diminuendo). Достигнув pianissimo в последней ноте, они, по-видимому, продолжают вести смычок, как бы продолжая тянуть звук, но на самом деле не касаются струны. Слушатель же дополняет воображением последний звук, подмечая в нем оттенок, более слабый, чем скрипичное pianissimo. Зрительные и слуховые галлюцинации — другой пример подобных явлений, которые будут рассмотрены в следующей главе. В заключение упомяну об одном до сих пор еще не объясненном факте: многие наблюдатели (Мейер, Фере, Скотт и Шмидт, занимающийся под моим руководством студент) заметили, что созерцание воспроизведенных образов сопровождается появлением отрицательных зрительных следов, как будто сама сетчатка утомляется зрительным воспроизведением.

Глава XX

Восприятие

Сравнение восприятия с ощущением. Мы уже говорили на с. 27, что чистое ощущение есть абстракция, для которой в душевной жизни взрослого нет соответствующей реальности. Сравнительно с чистым ощущением всё, что воздействует на наши органы чувств, вызывает в нас нечто большее: оно возбуждает в мозговых полушариях процессы, которые отчасти обусловлены модификациями в строении нашего мозга, произведенными в нем предшествующими впечатлениями; в нашем сознании эти процессы вызывают идеи, которые так или иначе связаны с данным ощущением. Первой такой идеей является представление того предмета, к которому относится данное чувственное свойство. Осознание известных материальных объектов, находящихся перед нашими органами чувств, и есть то, что в настоящее время называется в психологии восприятием. Осознание таких объектов может быть более или менее полным: оно может заключаться в знакомстве с названием объекта и в знании важнейших свойств или во всестороннем понимании самых отдаленных отношений данного объекта к другим явлениям опыта. Провести резкую демаркационную черту между скудным и содержательным осознанием невозможно, потому что его содержание, выходящее за пределы грубых первичных ощущений, обусловлено законами ассоциации, ассоциации же незаметно переходят одна в другую, являясь всеобщим продуктом того же самого ассоциационного механизма. В актах непосредственного осознания ассоциационные процессы играют меньшую роль, в опосредованных — большую.

Таким образом, совместная деятельность физиологических процессов, обусловливающих воспроизведение и непосредственные ощущения, и есть то, что дает содержание нашим восприятиям. Каждый конкретный материальный предмет представляет собой комплекс чувственных свойств, с которыми мы впервые знакомились в различные времена. Иные из этих свойств, именно те, которые или отличаются постоянством, или особенно интересны для нас, или имеют практическое значение, мы принимаем за существенные элементы данного предмета. К таким свойствам относятся внешние очертания предмета, его размеры, масса и т. д. Другие свойства, более изменчивые, мы считаем несущественными, случайными. Первые свойства мы называем реальностью, последние — ее проявлениями. Например, услышав звук, я говорю: «Экипаж!» Но звук не есть экипаж, а только один из самых несущественных признаков его появления. Настоящий экипаж есть нечто вполне видимое и осязаемое, образ чего был вызван в моем сознании звуком. Когда поле моего зрения занято, как, например, в данную минуту образом коричневой плоскости с непараллельными краями и неровными углами, и когда я называю этот образ моим массивным четырехугольным библиотечным столом, то на самом деле этот образ не есть стол. Он даже не есть стол, поскольку последний служит объектом зрения, если на него правильно смотреть. Это искаженный перспективный вид трех сторон предмета, который я мысленно воспринимаю до известной степени цельно и правильно. Задняя часть стола, его прямые углы, его размеры и тяжесть суть черты, которые я осознаю в нем почти так же, как и его название. Название здесь, конечно, случайная, установленная привычкой ассоциация. «Природа, — говорит Рид, — экономна в своих действиях и не станет предназначать особый инстинкт для того, чтобы сообщить нам знания, которые мы можем быстро приобрести с помощью опыта и привычки». Воспроизведенные свойства, связанные с непосредственно ощущаемыми в один комплекс вещи, имеющей название, — вот материалы, из которых слагается мое непосредственное восприятие стола. Дети должны пройти длинную школу воспитания глаза и уха, итобы научиться воспринимать реальные объекты, входящие в состав опыта взрослых. Всякое восприятие есть нечто приобретенное.

Восприятие не есть сложное состояние сознания. Тем не менее нет оснований допускать, что процесс восприятия предполагает слияние различных ощущений и идей. Воспринимаемый объект есть единичное состояние сознания, обусловленное, без сомнения, частью периферическими, частью центральными чувственными токами, но ни в каком случае не заключающее в себе простой совокупности ощущений и идей, которые были бы немедленно вызваны данными токами, если бы сознание не было дополнено иным психическим содержанием. Мы часто замечаем существенную разницу между тем и другим случаем. Чувственные свойства меняются на наших глазах. Возьмем уже приведенный однажды пример: «Pas de lieu Rhone que nous»; можно перечитывать эту фразу много раз и не замечать ее звукового тождества с «Paddle your own canoe». Как только в нашем уме при чтении этой фразы появились ассоциации с английскими словами, самые звуки фразы как бы изменились. Звуки слов обыкновенно воспринимаются сразу с их значением. Иногда, впрочем, ассоциационные токи на несколько мгновений задерживаются (когда ум наш занят чем-нибудь посторонним); в таком случае слова «завязают» в ухе, как отголоски бессмысленных звуков. Затем вдруг их смысл становится ясным. Но в эту минуту нередко с удивлением замечаешь, что сам характер слова как будто изменился. Наш язык стал бы звучать для нас совершенно иначе, если бы мы слушали его, не понимая, как иностранный язык, которого мы не изучали. Повышение и понижение интонации, странные стечения шипящих и других согласных производили бы в этом случае на наш ум такое впечатление, о котором мы теперь не можем себе и представить. Французы говорят, что звуки английского языка напоминают им щебетанье птиц (gazouillement des oiseaux); на англичан их родной язык, разумеется, не производит такого впечатления. На многих англичан звуки русского языка, вероятно, произвели бы похожее впечатление. Всем нам хорошо известно резкое изменение интонации и своеобразные стечения шипящих и гортанных в немецкой речи, которые представляются немцу совершенно иными.

Вероятно, благодаря именно этому обстоятельству мы нередко, долго глядя на отдельное печатное слово и повторяя его про себя, вдруг замечаем, что оно приняло совершенно не свойственный ему характер. Пусть читатель попробует пронаблюдать это явление на любом слове страницы. Он скоро станет удивляться тому, как он мог всю жизнь употреблять такое-то слово в таком-то значении. Слово это будет глядеть на читателя со страницы, как стеклянный глаз, не одухотворенный мыслью. Его составные элементы налицо, но смысл улетучился. Взглянув на него с новой точки зрения, мы обнажили в нем чисто фонетическую сторону, на которую раньше никогда не направляли внимания: слово воспринималось нами сразу облеченным в свой смысл, а затем мы мгновенно переходили к следующему. Короче говоря, слово воспринималось в связи с группами ассоциаций и в таком виде являлось для нас не простым комплексом звуков.