Иное небо (Чужое небо) - Андрей Лазарчук

Наверное, если бы не наушники и не дикий вой моей турбины, их можно было бы и услышать. Даже один "Добрыня" возвещает о своем появлении чуть ли не за полчаса. На Москву их шло не меньше сотни. Весь восток – полнеба – светился красными и зелеными огнями, мигал лиловыми вспышками маяков. Непонятно, как воздух мог удерживать столько металла...

Зарядив на всякий случай релихт, я спустился на плоскую крышу "Гамбурга", шестидесятиэтажной гостиницы, самого высокого здания в этой части Москвы. Почему-то хотелось увидеть все своими глазами. Ноги гудели и подгибались, как после сотни приседаний со штангой. Я снял "горб" и, встав на колени, навалился грудью на низкий парапет. Подо мной искрилась Пресня, левее горбатились ангары "Московского Юнкерса", а дальше лежало темное пространство аэропорта. Правее и еще дальше, пожалуй, что в районе Аграрного Университета, разгорался очень большой пожар. Были данные, что партийное руководство где-то там и собиралось. Ну, что же...

Низкий рев тяжелых турбин вошел в меня через колени и кончики пальцев, и только потом я его услышал. Самолеты были уже, наверное, над восточными пригородами. В небе проплыли медленные метеоры, оставляя за собой бледные облачка: ракеты "Лена" сыпали осветительное конфетти. Пройдет несколько секунд... По облачкам пробежали искры, и вспыхнул синеватый сварочный свет. На небе начерталась раскаленная решетка. Я приподнял ноктоскоп: режуще-сиреневый свет заливал все, было светлее, чем у воды в солнечный полдень, но от отсутствия теней, от друхмерности, беспространственности мира затошнило, и я поторопился отгородиться щитком ноктоскопа от призрачного города. Да уж, рисуемая ноктоскопом штриховая, без полутонов, картина мира была куда реальнее, чем сама реальность в этом новом свете...

Солдаты внизу, "поймавшие зайчиков", еще минут десять будут дезориентированы. Егерям этого хватит.

Первая волна самолетов вышла в зенит. Клянусь, даже я, дослужившийся до второго офицерского чина, прошедший от и почти до Тувинскую экспедицию, совершивший более тысячи десантирований, учебных и боевых, присутствовавший по долгу дальнейшей службы на многих маневрах и прочих подобных мероприятиях – даже я никогда не видел, как десантируется целая егерская армия. На фоне блестящего, как фольга, неба проплывали размытые светом силуэты "Добрынь", и из распахнутых люков сыпались вниз черные, как маковые зерна, фигурки, быстро вырастая в размерах; иногда, при каком-то особом падении света, над их головами вспыхивал бледный круг – как очень большой нимб. Лишь над самой землей срабатывали двигатели, рисуя бенгальское колесо, и лопасти ротора подхватывали солдата и плавно опускали его на землю. Над головами уже опустившихся метались "горбатые" прапорщики, готовые прикрыть в случае внезапного огня. Через прицел релихта, дав полное увеличение, я видел, как егеря бежали по летному полю, а мимо меня – рукой подать – уже заходили на полосу "Добрыни" второй волны. Они не садились, они только проходили над полосой и взмывали, облегченные, круто вверх, а за ними на поле оставались, раскатываясь, как мячики, "Барсы" на воздушной подушке, мчались куда-то, поводя тонкими стволами своих универсалок. Далеко, где-то в районе Кунцева, взорвалось что-то большое. Потом там же – еще и еще раз. Поднялось пламя. Похоже, горел бензин. "Добрыни" уходили, но воздух не пустел окончательно: на малой скорости и небольшой высоте кругами ходили разлапистые двухфюзеляжные "Сапсаны" – машины смешные с виду, но страшные в деле. Позади меня – крыша мешала увидеть, откуда – донеслись пушечные очереди, и в небо потянулись трассирующие струи. В ответ грянуло несколько ракетных залпов – стрельба оборвалась. По-моему, это была единственная попытка отпора.

Выброска десанта длилась одиннадцать минут. Не было потеряно ни одного самолета.

Через прицел я бегло осмотрел ближайшие улицы. Тройками и пятерками сновали егеря. На бульваре перед "Гамбургом" уже строили в шеренгу обезоруженных солдат Рейха. Никто не сопротивлялся. Небо понемногу меркло. "Сапсаны" иногда добавляли одну-две "Лены", но это было уже не то... Вторжение состоялось.

С чем вас и поздравляем, господа...

Я нацепил "горб", встал. Керосина оставалось на семь минут полета. Запустил турбину и шагнул с крыши. Перелетел реку – подумал еще: может быть, над водой? – нет, решил срезать угол. На бреющем, почти касаясь крыш, полетел над старыми кварталами. Надеюсь, Феликс не такой идиот, чтобы ждать меня...

Удар был медленный, с оттяжкой: ниже колен ноги обожгло огнем, все опрокинулось и рванулось навстречу, наверное, я зацепился за какой-то провод или за антенну – грудью ударился обо что-то еще, невидимое, и удар этот был так силен, что лопнул узел крепления, "горб" покинул меня, и я повалился вниз, без опоры, но и без страха, с холодным неодолимым любопытством, это уже было, недавно, только что – и тут мне показалось, что растрескался экран ноктоскопа, но нет – это переплетенные ветви дерева, в них-то я и вломился с треском не знаю чего, не было ни малейшей боли, не было вообще ощущения тела, падала чужая ненужная кукла, падала, падала – запах горящей кошмы! – удар спиной, затылком, меня впечатало в матушку-землю, как холодный штемпель в расплавленный сургуч...

Похоже, что я даже не потерял сознания. Просто лежал, и лежать мне было хорошо, и где-то над всем этим парила мысль, что вот все и кончено, и ничего больше не надо делать, и не потому, что все сделано, а потому, что с человека, который не в состоянии шевельнуть пальцем, совсем другой спрос... сломан позвоночник, боже мой, какое облегчение... ни тени страха, боли или сожаления... ничего... Так я лежал, время куда-то шло, не останавливаясь, а потом кровь и боль застучали, задергались, забились и запульсировали во всем теле, и понял, что цел, и что самое большее, на что могу рассчитывать – на переломы конечностей, и я встал на ноги, просто чтобы проверить, есть они или нет – переломы – и, конечно, никаких переломов не оказалось, и надежды умерли, не успев родиться.

Я стоял на цветочной клумбе, овальной, размером примерно три на четыре шага. В клумбе после меня осталась глубокая воронка. Валялись сучья и ветки. Одинокий тополь, в который мне повезло попасть, торчал посреди страшно захламленного двора: бревна, доски, битый кирпич. Позади меня чернел скелет полуразобранного старого дома, другой дом, еще целый, но уже, наверное, нежилой, стоял впереди. Справа и слева двор замыкали каменные брандмауэры. На секунду меня охватила глупая паника: мне показалось, что отсюда нет выхода. Потом я увидел промежуток между домом и правым брандмауэром. Наверное, там ворота. Я снял шлем. Было светло, но то ли дымно, то ли туманно. Пахло керосином. Я поковылял к выходу. Я даже не чувствовал, что иду: все забивала боль. Боль и подавление боли. На этом меня сейчас замкнуло. Иначе нельзя, иначе не сделать и шага. Навстречу и мимо, обогнув мои ноги, проплыл "горб" – вернее, то, что от него осталось. Генератор, почти отделившийся от корпуса и державшийся на каких-то металлических нитях, казался головой на свернутой шее. Я вплыл в проход между стеной дома и брандмауэром и увидел женщину. Женщина, одетая странно: в светлый, расшитый блестками халат и овчинную безрукавку сидела на корточках, привалившись спиной к стене, и пела: а-а, спи-усни... это могло бы сойти за колыбельную, если бы не звучало так громко и отчаянно. В руках, обняв, она держала релихт. Очевидно, мой. Горел зеленый индикатор полной зарядки. Крепкие вещи делают в Сибири, крепкие, надежные... очень опасные... Женщина не видела меня. Я встал так, чтобы ни при каких обстоятельствах не угодить под луч, и стал потихоньку отбирать у нее оружие. Она долго не замечала этого и продолжала тянуть свое: я котище-коту за работу заплачу... Я уже отошел на несколько шагов, когда она обнаружила, что руки ее пусты. Она замолчала и несколько секунд сидела молча, потом посмотрела на меня, мимо меня, на небо, на свои руки. "Женя, Женечка мой!" – крик ударил меня в лицо, я повернулся и поковылял к воротам, боль опять раздирала все тело, еле продрался между скрежещущими створками, я уже думал, что скрылся от этого крика, но он догнал меня: "Женечка мой, Женечка, сыночек!" – я уже бежал какими-то переулками, проходными дворами, спасаясь, но бесполезно: "Же-е-еня-а-а-а!!!" Наконец, крик отстал, затерялся, угас. Я стоял на каком-то перекрестке, под алюминиевым небом, среди безликих и слепых домов, у которых нельзя было сосчитать этажи, в городе, в котором я никогда не был.

Деловитые егеря в комбинезонах цвета ночи и с автоматами наизготовку носились по этому городу, как крысы по лабиринту, у них было задание и была цель, а я стоял на проклятом перекрестке, не имея ни цели, ни средств для ее достижения. А главное – плотная пелена перед глазами, перед внутренними глазами...

Постой. Средств для достижения – чего?

Цели.