Журнал Наш Современник №6 (2004) - Журнал Наш Современник

Глеб Успенский в замечательной публицистической статье в “Отечест­венных записках” подчеркивал необычность и неофициальность только что свершившегося. “Когда это видывали мы, когда видывала это Москва, — отмечал писатель, — чтобы народные торжества проходили не в честь спаси­теля Отечества, не в честь полководца с саблей в руке, а в честь человека, который только и знаменит тем, что писал стихи, славен только работой своей мысли. ...Для народа, — продолжал он, — который непременно будет узнавать, за что и почему воздвигнут этот памятник, кто этот человек... если не сейчас, то впереди, статуя Пушкина будет иметь значение, — без преувеличения, огромное”.

Видный юрист А. Ф. Кони дал весьма смелую характеристику случив­шемуся: “В затхлой атмосфере застоя, где все начало покрываться ржавчиной отсталости, вдруг пронеслись свежие струи чистого воздуха — и всё... стало оживать”.

Консервативные органы печати, приближенные к царскому правительству деятели пытались использовать пушкинский праздник в целях “примирения партий”, представить Пушкина стоящим на такой высоте, которая имеет якобы свойства соединять различные взгляды. С таких позиций выступил известный консерватор, редактор “Московских ведомостей” М. Н. Катков на обеде в честь депутаций. Он выразил надежду, что его искреннее слово под сенью памятника Пушкину будет принято дружелюбно всеми без исключения. “Кто бы мы ни были, — говорил он, — и откуда бы ни пришли, и как бы мы ни разнились во всем прочем, но в этот день, на этом торжестве мы все, я надеюсь, единомышленники и союзники. Кто знает, быть может, это минутное сближение послужит залогом более прочного сближения в будущем и поведет к замирению, по крайней мере, к смягчению вражды между враждующими”. Закончив речь словами Пушкина: “Да здравствует солнце, да скроется тьма!” — он стал чокаться направо и налево и протянул через стол свой бокал к И. С. Тур­геневу, которого он только что на страницах своей газеты клеймил за денежную помощь известному революционеру Бакунину.

Тургенев своего бокала не протянул. Катков сел и во второй раз протянул руку с бокалом к Тургеневу. Но тот холодно посмотрел на него и накрыл ладонью свой бокал. После обеда поэт Майков упрекнул Тургенева: “Эх, Иван Сергеевич, ну, зачем вы не ответили на примирительное движение Каткова?.. В такой день можно всё забыть!” “Ну, нет, — живо ответил Тургенев, — я старый воробей, меня на шампанском не обманешь!”.

На обеде в помещении русского Купеческого собрания в Петербурге его распорядитель Г. К. Градовский произнес довольно острую речь. Он, в частности, сказал: “...литературная деятельность Пушкина, эта плодо­творная, неоценимая деятельность, составляющая славу и гордость Русского Народа, встречала очень часто неодолимые препятствия. Они заключались в известных печальных условиях русской печати. Слова “литература” и “печать” часто смешиваются. При нормальном положении так и должно быть. Форма и содержание тут вполне сливаются. Но, к сожалению, не так у нас. В России литература может быть сама по себе, а печать сама по себе. Наша печать, как известно, доставляет даже примеры вовсе не литературных яв­лений. Напротив, работа мысли, даже уже вылившиеся на бумагу литературные произведения далеко не всегда находят себе исход, не получают соответст­венного выражения в печати. Мы все пришли бы в ужас и негодование, если бы в нашем присутствии какой-нибудь безумец или варвар разбил драго­ценную вазу или статую, вышедшую из-под резца первостепенного худож­ника. Такой вандализм немыслим для сколько-нибудь просвещенных людей. Придемте же, господа, в ужас при одной мысли о том, каких богатств лишилась русская литература благодаря только тому заблуждению, которое приостанавливало мыслительную работу Пушкина... Наша литература и печать находятся в искусственно наложенных на них узах, находятся до сих пор, как было при Пушкине... Пора же признать заслуги русской литературы и уважать ее представителей не только после смерти литераторов, но и при их жизни...”.

На этом же обеде литератор Н. П. Столпянский сказал: “Нынешний праздник считается народным праздником, но “невежества позор”, о котором скорбел поэт душою, еще не сгладился с лица земли: из ста человек почти девяносто читать не умеют!”.

Так что много не только возвышенных, но и горьких слов было высказано в связи с открытием первого памятника Пушкину. И он стоял теперь, потупив очи долу, символом национальной гордости и в то же время укором русскому обществу в том, что только один из десяти русских людей, владея грамотой, может прикоснуться к животворному источнику поэзии.

Не было в России газеты или журнала, которые не откликнулись бы на это событие.

Тифлисский “Обзор” попытался по горячим следам суммировать и проана­ли­зировать выступления печати о пушкинском празднике. Автора статьи в “Обзоре” огорчили, с одной стороны, многочисленные перепечатки в перио­дических изданиях бессодержательных фраз из учебников риторики о великом значении Пушкина, а с другой — попытки воспользоваться удобным случаем, чтобы возобновить нападки на прогрессивную часть русской литературы, на революционных демократов Белинского, Чернышевского и Добролюбова, ссылаясь на крайние оценки творчества Пушкина в нашумевшей в свое время статье Д. И. Писарева “Пушкин и Белинский” (1865 г.). Было и такое, но мне кажется, “Обзор” сгустил краски, несправедливо снизил общий высокий уровень публикаций о творчестве и значении Пушкина. Не так уж и много было попыток консервативного лагеря открыто присвоить себе право на Пушкина. Его представители избрали другой путь — путь примирения сторон, сближения позиций с тем, чтобы в дальнейшем если не одержать верх в борьбе за Пушкина, то, по крайней мере, не потерпеть окончательного поражения.

“Мы все склонны думать, — рассуждает автор “Обзора”, — будто знаем Пушкина, будто Россия увидела полный расцвет сил и способностей своего несравненного поэта. Какое заблуждение!.. Действительных размеров силы великана нельзя достигнуть, пока видишь его играющим в мячик. Тут вы можете только угадывать, что это не первый встречный... Давно пора понять, что “роль великих людей” в жизни их Отечества определяется далеко не одною лишь талантливостью данной личности, а условиями, в которые она постав­лена, и тою обстановкою, которую создает ему современное ему общество... Если современные ему условия не дали ему почвы, необходимой для полного расцвета сил и способностей, если великие силы своего ума и таланта он принужден был расходовать на мелочи, ничтожество которых еще рельефнее обрисовывается по сравнению с громадностью его гения, то упрек в этом не на симпатическую личность поэта, а на всю Русь, на всё ее тогдашнее положение... Что же касается до Пушкина, то он прекрасно определил свою точку зрения на этот вопрос, когда писал:

Беда стране, где раб и льстец

Одни приближены к престолу,

А небом избранный певец

Молчит, потупя очи долу!

И он стоит теперь посреди Москвы, потупив очи долу, символом национальной гордости и в то же время горького укора российскому обществу, которое не защитило его, живого, от пакостных интриг светской черни. Цена тому — великая тайна, которую он унес с собой в небытие...”.

Небывалым был тот праздник в июне 1880 года. Это был праздник духовного обновления России, пробуждения каких-то неясных, но непременно светлых надежд, ожидания чуда. Молва из уст в уста передавала наиболее значительные слова о Пушкине, сказанные Митрополитом Макарием, акаде­миком Н. С. Тихонравовым, бывшим лицеистом академиком Я. К. Гротом, уже тогда знаменитым историком В. О. Ключевским, Преосвященным Амвро­сием, И. С. Тургеневым, посланцем Франции Луи Лежером, первым биогра­фом Пушкина П. В. Анненковым, академиком М. И. Сухомлиновым, крестья­нином Желнобобовым, М. Н. Катковым. Заучивались и читались новые стихи Я. Полонского, А. Майкова, А. Плещеева, Н. Курочкина, В. Сологуба, передавалось содержание телеграммы, посланной Виктором Гюго, и письма И. А. Гончарова о влиянии Пушкина на него... Казалось, уже все были пере­пол­нены информацией, умственно и эмоционально насытились. И все равно, если не вся Россия, то во всяком случае Москва, возбужденная трехдневным непрерывным пушкинским праздником, словно еще чего-то ждала, ждала явления пророка.

Ф. М. Достоевский с заранее заготовленной речью выступил под занавес торжеств. И получилось более чем удачно. Уже порядком наэлектризованная публика, собравшаяся в зале Благородного Собрания на последнее заседание Общества любителей российской словесности, встретила появление на трибуне автора только что изданных “Братьев Карамазовых” восторженными приветствиями.

Мы-то теперь знаем цену этой речи одного русского пророка о другом вели­ком пророке, оставившей неизгладимый след в истории не только рус­ской, но и всемирной культуры. А тогда? Из уст самого Достоевского, так сказать, в авторском исполнении, впервые прозвучало слово о великом пред­назна­чении России, угаданном им в феномене Пушкина. Однако дадим слово очевидцу: