Хорош в постели - Дженнифер Уайнер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Возможно, это ерунда, но...
– Ты о чем? – спросила моя мать.
– У нас... э... живет кто-то еще?
– Мой тренер по плаванию.
– Ты знаешь, олимпиада была в прошлом году, – заметила я.
– Таня – моя подруга из Еврейского культурного центра. Она съехала с одной квартиры, еще не сняла новую, поэтому несколько дней поживет в комнате Джоша.
Ответ меня насторожил. У моей матери никогда не было подруг, которые жили в квартирах. И уж тем более таких, кто съезжал с одной квартиры, не позаботившись об аренде новой. Ее подруги жили в домах, оставленных им бывшими мужьями. Но я не стала вдаваться в подробности, и в итоге, когда позвонила домой в следующий раз, мне ответил незнакомый голос.
– Алло? – Странный голос, я даже сначала не поняла, мужской или женский. Но в любом случае чувствовалось, что его обладателя вытащили из постели, хотя была пятница и часы показывали только восемь вечера.
– Извините, – вежливо, ответила я, – наверное, ошиблась номером.
– Это Кэнни? – полюбопытствовал голос.
– Да. А с кем я, простите, говорю?
– Таня, – с гордостью ответили мне. – Я подруга твоей матери.
– Ага... – На большее меня не хватило. – Ага. Привет.
– Твоя мать мне много о тебе рассказывала.
– Да, конечно... это хорошо. – Мысли у меня путались. Кто эта женщина и по какому праву отвечает на звонки по нашему телефону?
– Но ее сейчас нет, – продолжила Таня. – Она играет в бридж. Со своей компанией.
– Понятно.
– Хочешь, чтобы я попросила ее перезвонить тебе?
– Нет, не нужно.
Произошло это в пятницу. С матерью я не разговаривала до ее звонка мне на работу в понедельник, во второй половине дня.
– Ты мне хочешь что-то сказать? – спросила я, ожидая вариаций на тему «Нет». Но она глубоко вздохнула.
– Ну, ты знаешь, Таня... моя подруга. Она... ну... мы любим друг друга и живем вместе. Что я могла сказать? Семейные тайны не обсуждают на рабочем месте.
– Мне надо бежать. – И я бросила трубку.
Остаток дня я провела за столом, тупо глядя в никуда, но поверьте мне, сие ничуть не отразилось на качестве статьи о церемонии вручения наград MTV за музыкальное видео. Дома я нашла на автоответчике три послания: одно от матери («Кэнни, позвони мне, нам надо это обсудить»), одно от Люси («Мама просила позвонить тебе, но не сказала зачем») и одно от Джоша («Я же тебе ГОВОРИЛ!»).
Я их все проигнорировала и вытащила из дома Саманту, чтобы обговорить дальнейшую стратегию. Мы устроились в баре за углом, я заказала стаканчик текилы и кусок шоколадного торта с малиновой прослойкой. Подкрепившись, ввела Саманту в курс дела.
– Bay, – пробормотала Саманта.
– Святой Боже! – воскликнул Брюс, когда я позвонила ему вечером. Но первоначальный шок быстро прошел, уступив место задумчивости. С немалой примесью снисходительности. И в дверь моей квартиры он входил уже либералом: – Тебе надо радоваться, что она нашла, кого любить.
– Я радуюсь, – медленно ответила я. – Полагаю, что радуюсь. Только...
– Радуйся, – повторил Брюс. Он иной раз становился невыносимым, особенно когда речь шла о тенденциях, господствующих среди выпускников университетов Северо-Востока в девяностые годы. Обычно я ему не противоречила, давая волю. Но на сей раз не позволила выставить меня ханжой, показать, что в вопросах секса я закомплексована и придерживаюсь куда менее свободных взглядов. Потому что происходящее касалось меня лично!
– Сколько у тебя друзей-геев? – спросила я, заранее зная ответ.
– Ни одного, но...
– Ни одного, кто назвал бы себя геем, – уточнила я и выдержала паузу, дабы до него дошел смысл моих слов.
– И что это означает? – пожелал знать он.
– Только то, что я сказала. Никто не признавался тебе в том, что он гей.
– Ты думаешь, среди моих друзей есть голубые?
– Брюс, я даже не знала, что моя мать – розовая. Откуда мне знать о сексуальной ориентации твоих друзей?
– Ага. – Он заметно успокоился.
– Но я говорю о том, что ты не знаком с людьми, исповедующими однополую любовь. И мне непонятно, как ты можешь с такой уверенностью заявлять, что для моей матери это скорее плюс, чем минус. А потому я должна этому радоваться.
– Она любит. Разве это может быть плохо?
– А как насчет ее подруги? Вдруг она ужасная? Вдруг... – Я начала плакать. Потому что перед моим мысленным взором замелькали жуткие образы. – Что, если, ну, не знаю, они куда-то пойдут, их кто-то увидит, разобьет пивную бутылку об их головы или...
– О, Кэнни...
– Люди такие злые! Вот что я хочу сказать! В том, что кто-то голубой или розовый, нет ничего плохого, но люди злые... так легко осуждают других... такие отвратительные... и ты знаешь, в каком районе мы живем! Люди не позволят своим детям приходить на Хэллоуин в наш дом... – По правде говоря, никто не позволял детям приходить к нам с 1985 года, когда мой отец начал пренебрегать уходом за домом, все больше отстраняться от нас. Он принес из больницы скальпель и превратил полдюжины тыкв в карикатурное подобие ближайших маминых родственников, а одну тыкву, изображающую тетю Линду, поставил на крыльцо, украсив ее париком а-ля платиновая блондинка, который позаимствовал в столе находок больницы. Но я прежде всего имела в виду другое: Эйвондейл еще не превратился в интегрированный пригород. Насколько я знала, там жили считанные евреи и не было ни черных, ни тех, кто открыто заявлял о своей нетрадиционной сексуальной ориентации.
– Да кого волнует, что думают люди?
– Меня, – зарыдала я. – Это хорошо – иметь идеалы и надеяться на перемены, но мы должны жить в том мире, какой есть, а мир этот... этот...
– Почему ты плачешь? – спросил Брюс. – Ты волнуешься из-за матери или из-за себя? – Разумеется, в тот момент я так рыдала, что ответить физически не могла, но ситуация возникла щекотливая и требовала внимания. Я вытерла лицо рукавом, шумно высморкалась. Когда подняла голову, Брюс продолжал говорить. – Твоя мать сделала выбор, Кэнни, и, если ты хорошая дочь, твоя обязанность – поддержать его.
Ну-ну. Ему-то говорить легко. Это ведь не Одри Безупречный Вкус объявила на одном из своих кошерных обедов из четырех блюд, что решила припарковаться на другой стороне улицы. Я поставила бы недельное жалованье на то, что Одри Безупречный Вкус в жизни не видела влагалища другой женщины. Да она и своего-то не видела.
Мысль о матери Брюса, сидящей в ванне для двоих и, прикрывшись полотенцем из египетского хлопка, играющей со своей киской, вызвала у меня смех.
– Видишь? – неправильно истолковал мой смех Брюс. – Тебе просто надо с этим примириться, Кэнни.
Я засмеялась еще громче. Решив, что дружеский долг выполнен, Брюс сменил пластинку. Тон стал куда более интимным.